Евгений Рысс - Приключения во дворе

— «Встрепенётся и поёт».

Он сразу же убрал руки. Формочки спокойно стояли на местах, и трудно было поверить, что только что они так стремительно перелетали с места на место.

— Ну, под какой горошина? — спросил Бык.

— Под этой, — не совсем уверенно ответил Миша, указывая на крайнюю справа.

— Можешь сам поднять все три и посмотреть.

Миша поднял правую формочку, под ней ничего не было. Поднял среднюю — тоже ничего. Горошина лежала под левой, и как это получилось, понять было невозможно.

— Эх, не повезло тебе! — сочувственно сказал Бык. — А я думал, ты угадаешь правильно. Ну ладно, так и быть, дам тебе возможность отыграться.

Снова мелькали формочки, снова птичка дремала долгу ночь. Миша угадал правильно и ещё раз угадал правильно, а потом опять не угадал и ещё раз не угадал. А птичка дремала на ветке, формочки носились, у Миши рябило в глазах, кружилась голова, и каждый раз ему казалось, что он точно знает, где находится горошина, а горошина, будто дразня его, оказывалась под другой формочкой и даже, кажется, подмигивала Мише, и Миша, весь красный от волнения, думал, что должен же он наконец угадать, не заколдованная же в самом деле эта горошина, и снова не угадывал. Наконец Вова Бык спрягал формочки и горошину в карман.

— Хватит, — сказал он. — Сегодня тебе не везёт. Это бывает так. Один день не везёт, а другой зато повезёт. Приходи завтра. Наверное, завтра будет твоя удача. Отыграешься, да ещё и выиграешь рублик-другой. Но уговор: прежде отдашь долг три рубля.

— Хорошо, — сказал Миша, совершенно не представляя себе, каким образом он эти три рубля достанет.

Он шёл домой, и у него всё ещё кружилась голова, так его задурило это мелькание формочек, и ему казалось, что дома раскачиваются, и кружится небо, и улица изгибается то туда, то сюда. Даже поднимаясь по лестнице, он нетвёрдо чувствовал себя на ногах и держался за перила и всё думал, и думал, что деньги у них в доме приходят к концу и Анюта рассчитывает каждый рубль. Он такой растерянный уходил из царства Вовы Быка, что до него тогда не дошёл совет, данный ему на прощание многоопытным Пашей Севчуком. А теперь, когда он стоял у двери своей квартиры и не решался протянуть руку к звонку, он вспомнил этот совет.

— У сестры попроси, — сказал, прощаясь, Паша Севчук, — скажи, будто ребята сговорились сложиться по три рубля, чтобы сделать наш лагерь ещё красивее и лучше.

По-видимому, это был единственный выход.

Паша Севчук пришёл домой с опозданием, оживлённый и весёлый, как и положено приходить домой хорошему мальчику после проведённого в лагере дня.

Мать уже накрыла на стол, а отец всё ещё плескался в ванне. Он всегда, приходя с работы, долго мылся, и из-за двери было слышно, как он покряхтывает, а иногда даже охает от удовольствия.

Потом он вышел весёлый и оживлённый, в домашнем костюме, в домашних туфлях, и, уже подходя к столу, напал рассказывать про служебные новости.

Паша знал, что новости эти положено слушать с интересом и задавать вопросы, потому что тогда у отца настроение будет хорошее, и если у Паши окажутся какие-нибудь грехи, то они легко простятся.

Грехов, впрочем, особенных не было. То есть они были, но о них никто не знал. О больших, серьёзных грехах Паша почти забывал, когда приходил домой. Будто бы и не было пустыря и Вовки Быка, и расстроенного лица новичка, который пришёл сюда впервые и которого затянули в игру и уже не выпустят.

Если бы рассказать отцу про те большие грехи, отец бы, наверное, не поверил, а если бы поверил, стал бы хвататься за сердце, побежал бы советоваться с товарищами, пошёл бы в партийную организацию, словом, натворил бы всякого.

Паша иногда представлял себе, как это было бы, если бы отец узнал. Ему было интересно представлять это, так же интересно, как читать приключенческий роман с бурями, тонущими кораблями и гибнущими людьми. Страшно, но закроешь книжку, лампа горит над изголовьем, и можно натянуть одеяло и удобно подоткнуть его со всех сторон.

Были и другие грехи, маленькие, не очень страшные, за которые на Пашку сердились родители, но сердились не сильно, потому что, по их мнению, шалости эти свидетельствуют только о бойкости и живости мальчика.

Мать накрыла на стол. Стол накрывался одинаково красиво и когда приходили гости, и когда садились обедать только своей семьёй. Поэтому на белоснежной скатерти красовался яркий сервиз, серебряные ножи, вилки и ложки, и маленькие тарелочки для хлеба у каждого прибора, и нарядная вазочка с салфетками, и отдельные тарелочки для закусок, и хрустальные бокалы для боржома, который пили всегда за обедом.