— А вас, мадмуазель Люсьена, в данном случае никто не может заменить возле вашей матери.
Я покраснела, как никогда еще в жизни. И никогда я еще не чувствовала себя ни перед кем такой маленькой девочкой. Я призвала все мое презрение; я старалась наскоро собрать все основания считать г-жу Барбленэ глупой, отсталой, нелепой; я думала об ее бородавке, об ее отвислых щеках, об ее дрожащем веке, о дядюшкином портрете, о медном кашпо, о «Пожайлуста, садитесь» — все напрасно. Авторитет г-жи Барбленэ обрушивался на меня, затоплял меня, ослеплял меня, как свет прожектора. Мне нечего было возразить, негде было скрыться.
В голосе г-жи Барбленэ я различала, может быть, ошибочно, за покровительственной благожелательностью оттенки сожаления и строгости. Вокруг совсем простой фразы, сказанной ею, мне слышалось мурлыкание множества иронических и обидных размышлений. Но я сгибалась под ними с чувством раба. Я не спрашивала себя, по какому праву г-жа Барбленэ позволяет себе быть строгой; я была рада тому, что она не строже, чем есть; и в моих глазах, должно быть, была какая-то униженная благодарность.
Мне было стыдно перед самой собой, как и перед Пьером. Я говорила себе: «Только бы он не смотрел на меня сейчас! Я совсем не достойна его».
А мысль, что Сесиль может заметить на моем лице крушение моей гордости, была мне невыносима.
Я завидовала тем, кто должен сопротивляться, тем, кого преследуют: «О, если бы мне пришлось защищать свое счастье против всех Барбленэ на свете! Сколько мужества было бы у меня! Какое наслаждение цепляться, корчиться, свернуться клубком! Какое облегчение иметь перед собой, вне себя и, если можно так сказать, по ту сторону кожи, где нет нашего тела, кого-то, кого мы без обиняков называем врагом!». Г-жа Барбленэ добавила:
— Мне кажется, что чье бы то ни было, обращение к вашей матери будет приличным, только посколько вы сами осведомите ее обо всем.
Она сделала паузу.
— Ошибки родителей не мешают тому, чтобы мы оказывали им известное уважение. Можно дать им почтительно понять, что решение было принято, не дожидаясь их совета. Это для них уже достаточный урок.
Потом, после нового молчания:
— Я вовсе не сторонница современных дурных обычаев. И я первая осуждаю детей, которые платят родителям за их жертвы непослушанием и неблагодарностью. Но если бы я предоставила своим дочерям самим зарабатывать хлеб, я бы нашла вполне понятным, что они советуются со мной только для формы; и я бы не ревновала, если бы они стали искать в чужой семье участие и защиту, которых не получили от меня. Пьер, вы согласны со мной?
В эту минуту, не знаю почему, я обратила внимание на вкус того, что я ем. Я заметила, что на моей тарелке лежит кусок мяса и что великолепное жаркое занимает середину стола. Я сказала себе, что имею право это заметить, не оскорбляя самых дорогих моих мыслей, потому что гимн Пьера Февра в честь кухни Барбленэ — «глубокая кухня!» — примешивался в моих воспоминаниях к первому трепету любви.
Тогда перед моими глазами вдруг возникло целое представление о жизни, широкой, гостеприимной и разнообразной, как собор. Вкус жаркого, семья Барбленэ, мое приключение, мои самые возвышенные переживания со странной легкостью умещались здесь. Целый мир цвета меди и черной крови, где движение здоровой пищи делает вкусною покорность року; где красота и любовь коренятся и густом веществе, частью которого является плоть Барбленэ, включая материнскую бородавку; где божественные мысли могут родиться из целой кучи Барбленэ и из вина, которое самый наивный из них наливает мне в эту минуту.
* * *
К концу обеда Сесиль под каким-то предлогом вышла из комнаты. Март проводила ее глазами, потом приняла тот же спокойный вид, похожий на вид выздоравливающей. Мы продолжали разговаривать.
Понемногу уход старшей сестры стал для меня чем-то чувствительным, потом волнующим, потом невыносимым. Мне казалось, что отверстие, сперва незаметное, как булавочный укол, понемногу расширяется, зияет все шире и шире, достигает размеров пропасти. Мне хотелось сказать вслух: «А где же Сесиль?» Я пыталась представить себе, что она на кухне, отдает распоряжение насчет кофе или помогает служанке расставить чашки на подносе; или у себя в комнате поправляет волосы. Это было невозможно. Образ отбрасывался; так бывает, когда мы стараемся увидеть сон; мы призываем его, мы подсказываем, описываем его себе, но он не осуществляется; и на его месте оживает уже совсем готовый, мощный кошмар.
Читать дальше