Зофья Хондзыньская - Встречаются во мраке корабли

— Но ты ведь для чего-то существуешь, Филип, — перебила их Ядвига. — Не будь же тупым формалистом! Надо как-то изловчиться и все устроить. Это теперь наш ребенок.

Филип поднял глаза к потолку.

— Она еще не разуверилась в моих способностях «изловчаться»!

— Значит, надо переступить через себя. Между прочим, тебе не стыдно говорить ей «ты» и соглашаться, чтобы такая барышня обращалась к тебе на «вы»? Ты и без того достаточно старый, нечего еще стариться…

— Выпью с ней на брудершафт, когда она сдаст. И ни на минуту раньше. Слушай, девонька… Тебе придется здорово вкалывать. Я принесу программу, сориентируемся вместе, где у тебя слабое место, и подумаем, как тут помочь. Может, я даже сам сумею тебя подтянуть. А что? Пожалуй, еще справлюсь.

Полено, треща, догорало в камине; близился конец представления, страстным любителем которого была Эрика: борьба дерева с огнем — то злобность, то уступки его пламени, атака огня, слабеющее сопротивление терявшего силы дерева, последнее усилие, треск, несколько искр, тихое догорание, смерть.

— Красиво, — сказала она.

И больше ничего не прибавила. Ядвига и так понимает. Филип ушел сегодня пораньше, Ядвига сидела в кресле и вязала на спицах, а Эрика, лежа на кушетке и глядя на опущенную голову Ядвиги, задумалась. Кем была она теперь? Ведь не той прежней Эрикой, которую что-то непрерывно гнало отовсюду и жизнь которой, ни с кем не разделяемая, по сути дела, и жизнью-то не была…

Никогда раньше не чуяла она того медового вкуса, которым пропитана была теперь каждая секунда времени и от которого хотелось и плакать и смеяться. Не было вчера, не было завтра, только «теперь» и треск огня в камине.

— Пореветь, что ли? — услышала она свой собственный голос, но суть сказанного дошла до нее не сразу.

Ядвига лишь на мгновение подняла глаза от работы, но Эрика не испугалась; Ядвига не станет выпытывать, не скажет ничего такого, после чего ей придется пожалеть о своем безрассудстве; нет, не лопнут как мыльный пузырь ни этот запах, ни сверкание, ни огонь.

— Ну и пореви, — помолчав, очень тихо сказала Ядвига. — Реви себе.

Но Эрика не плакала; с каждой минутой убеждалась она в том, что непостижимая связь между ними — Ядвига тоже это чувствовала — все более крепнет и в ней нет ничего болезненного, никаких острых углов. Она знала, что хочет, должна однажды рассказать Ядвиге все, выкинуть это из себя, вырвать с корнем, хотя бы для того, чтобы освободить место для какой-то иной жизни, которую тогда лишь способна будет воспринять. Но сперва ей что-то нужно было от Ядвиги. Что именно — она точно не знала, какое-то доказательство доверия, уверенности, что она, Ядвига, выслушает ее не как обиженного ребенка, а как человека, который понял свои ошибки и вправду готов начать с нового абзаца. Точка — и с красной строки. У нее и в мыслях не было проверять Ядвигу, упаси бог. Она ничего не требовала, скорей, просто ждала от Ядвиги подарка, дара, который помог бы ей, а может, даже позволил бы говорить.

Ядвига, видно, почувствовала что-то, она отложила спицы, подняла голову, взглянула Эрике прямо в глаза и улыбнулась, и тогда, сорвав последний кусочек проволоки, который ее сдерживал, вылетела пробка от шампанского и Эрика очень тихо сказала четыре слова:

— Так хорошо мне тут.

Утверждение, которое люди обычно многократно повторяют при самых пустяковых обстоятельствах — удались каникулы, кресло удобное, загорать приятно, — для нее было глубочайшим откровением.

А поскольку Ядвига продолжала молчать, Эрике показалось, что она явно недооценила этот феномен.

— Я еще ни разу в жизни такое не говорила. — А спустя мгновение много, много тише добавила: — Никогда, ни секунды не была с собой в согласии, а теперь…

— С собой в согласии, — задумчиво повторила Ядвига. — Хорошо, что ты теперь с собой в согласии, это трудно дается. А внутренний разлад… Знаю… Это мука. Я пережила… — Она поправилась: — Переживала много лет… Видишь ли, я… — Она осеклась.

И Эрике представилось, что по натянутой меж этажами проволоке идет танцовщица: шаг, еще шаг — удержится или сорвется? Проволока колеблется. Ядвига открыла рот, закрыла, снова открыла, вдруг сказала: «Я расскажу тебе». И Эрика знает: танцовщица поставила ногу, она спасена.

— Я тебе говорила, что во время войны Эдвард был в лагере для военнопленных, — услышала она спокойный, ровный голос Ядвиги. — Оттуда он вернулся не один. Привез его друг, который все это время заботился о нем. Филип поселился у нас, долгое время ничего не мог узнать о жене и дочурке, которые жили в Варшаве. Разыскивал их с помощью радио, Красного Креста, в конце концов узнал, что они погибли во время восстания. Мы вместе пережили его трагедию, он остался у нас, помогал мне ухаживать за Эдвардом, который беспрерывно болел… Не знаю, как рассказать тебе об этом… Опомнившись в один прекрасный день, я поняла вдруг, что мы с Филипом любим друг друга. Не знаю, что мне надо было сделать, но я ничего не сделала. Мы были вместе все это время. Все годы болезни Эдварда. В конце концов Эдвард умер, а судьба отомстила мне. В тот самый момент я твердо поняла, что никогда в жизни не смогу пересилить себя, не смогу быть с Филипом. Еще до похорон я попросила его выселиться… Та квартира, где он сейчас живет, как раз тогда освободилась, а потом уж ему удалось получить на нее ордер. Сперва Филип сопротивлялся, не мог поверить, потом решил, что переждет странную мою реакцию, просил, молил. И в общем был абсолютно прав. «Если бы Эдвард жив был, — говорил он, — то…» — и так далее. В конце концов ушел. Год мы совсем не виделись. — Она прервала и потерла руками виски — жест, которого Эрика никогда раньше у нее не видела.