Зофья Хондзыньская - Встречаются во мраке корабли

Она прервала рассказ — в комнату молча вошла Эрика. Но есть не села, а спокойно закурила сигарету. Павел бросил взгляд на Сузанну, но она и глазом не моргнула — то ли привыкла, то ли решила не поддаваться на провокацию. Эрика пускала дым прямо в нос Павлу. Молчание затягивалось. Чтобы прервать его, Павел лихорадочно искал тему для разговора и в конце концов спросил, как у няни с ногой, давно ли у нее вспухают вены и насколько это опасно. Сузанна тут же ударилась в подробные, изобилующие научными терминами разъяснения, а потом, как бы передавая эстафету, спросила его об интернате, нашел ли он то, что искал, попался ли достойный внимания случай.

— Не знаю еще, — буркнул Павел, не желая вдаваться в такого рода разговоры в присутствии девочки. — Завтра надо будет получше осмотреться. А вы не досказали об операции. Ну и что было дальше?

— Пес сдох под ножом. Диафрагма лопнула. Ужасное чувство испытываешь, когда животное умирает на операционном столе. Знаешь ведь, что твоей вины здесь нет, и все же чувствуешь себя убийцей… А этот еще на диво красив был… Я не суеверна, но, знаешь, после неудачной операции никогда не берусь за следующую. Или на другой день откладываю, или прошу меня заменить. Впрочем, не только я, мои коллеги тоже…

Павел исподлобья наблюдал за Эрикой. Лицо ее заслоняли волосы, но он не сомневался, что она иронически усмехается.

До чего неприятно говорить о чем-либо в ее присутствии! Молчаливое неодобрение просто парализует.

— Думаешь, конец на сегодня? Как бы не так. Надо еще в институт забежать. В полдень я вырезала желчный пузырь обезьяне из зоосада, надо бы взглянуть, как она там. Еще, чего доброго, не выдержит. Старая уже, слабая, сердце сдает…

— Бедная зверюшка, как бы ей помочь, — донеслось из-за завесы волос, — что бы такое сделать для нее…

Сузанна собрала суповые тарелки и молча вышла на кухню. Эрика тихонько захихикала, но Павел поднял голову, лишь услышав ее разозленный голос:

— Опять макароны? Ты что, откармливать меня взялась этой пакостью?

— Не нравится — не ешь. — Сузанна глотнула слюну, Павел понял, что она решила ни в коем случае не дать вывести себя из терпения.

— Должна же я что-то есть. Может, будешь все-таки любезна принять к сведению, что я не намерена круглосуточно кормиться макаронами.

— Во-первых, мы едим не только макароны, во-вторых, ты прекрасно знаешь, что у меня нет времени бегать за продуктами, а няня больна. Купишь мясо — будем есть мясо.

— Для этих мерзких зверюшек ты как-то умудряешься фарш добывать. За ним тоже, между прочим, надо сбегать. Для них, по-твоему, стоит, а для меня — нет.

— Да ведь они, в отличие от тебя, не впиваются в меня когтями! — взорвалась вдруг Сузанна.

И, помолчав, добавила:

— Прости, пожалуйста, Павел. Догадываюсь, что ты не приучен к подобным сценам.

Павел что-то пробурчал себе под нос. Да, Маня в такой атмосфере, пожалуй, и получаса не выдержала бы. Впрочем, он тоже с трудом выдерживал. Пил чай — в полной уже тишине — и прикидывал, что по меньшей мере четыре дня ему все же придется еще пробыть во Вроцлаве.

Кушетка была удобная, но свет уличного фонаря бил ему прямо в глаза. Павел вертелся, пытался лечь и так и сяк, чтобы оконная рама заслоняла фонарь, но это не удавалось, фонарь вылезал то с одной, то с другой стороны. Разнервничавшись, он встал, отодвинул кушетку и поставил ее перпендикулярно к стене. Свет больше не мешал, но спать уже не очень хотелось. Он закрыл глаза; сперва возникли грязно-зеленого цвета занавески в комнате Эрики, все в безобразных треугольниках и квадратиках, потом они сменились цветными, словно бы точечными узорами. Это была любимая его игра. Особенно здорово получается, когда смотришь на яркий, разящий свет. Мириады точечек роятся, пробиваются куда-то в глубь мозга, меняют цвет, копошатся, клубятся и постепенно уступают место каким-то неясным образам. Озеро, тростник, спина Альки. Она сидит перед ним в каяке и ожесточенно машет веслом. Вот Алька оборачивается, и Павел видит ее лицо, но словно бы стертое, отраженное в воде, неживое. Он делает усилие, чтобы уловить истинное выражение Алькиного лица, и тогда вдруг весь кругозор заполняют большие серые глаза Эрики, они ширятся, ширятся… Тут раздался резкий звонок.

Павел зажег свет, взглянул на часы: пол-одиннадцатого.

Сузанна не преувеличивала: даже ночью нет ей покоя, верно, придется бежать сейчас к четвероногому пациенту.

Он услышал ее шаги — часу не прошло, как она вернулась домой, едва успела небось раздеться и лечь, — а потом мужской голос: