Евгений Туинов - Из-за девчонки (сборник)

Что же она говорит-то такое?! Зачем? Почему? Но мне вдруг показалось, будто я давно, очень давно уже ждал, что что-то должно было быть между нами вроде этого, разговор, объяснение. Ведь и мы с ней тоже впервые остались одни за весь этот год несчастной Лехиной любви. И, уже боясь ее слов, жарких, обескураживающих слов, защищая себя от них, я спросил Таньку:

– Зачем ты показываешь чужие письма этому Валере?

– Лехины? – уточнила она.

– Какая разница! – защищаясь, нападал уже я. – Все равно чьи. Он же их только тебе писал! Тебе!

Танька отпрянула от меня, но тут же улыбнулась ласково и безмятежно и тронула за руку.

– Не верь ты никому, никаким Валерам, – сказала она тихо. – Верь мне. Ну говорила я ему, кажется, что-то, что Леха твой стихи мне пишет. Что из того? А писем не давала. С какой стати? Кто он мне? То же, что и Леха…

– Он говорит, что женится на тебе, когда ты школу окончишь, – выдал я Валеру, защищаясь.

– Не слушай! Не верь…

Я сел на табуретку, стараясь собраться с мыслями. Валера, Леха, Коля… Снова несчастный Леха! Значит, всех их Танька позвала, чтобы мне показать, каким успехом она пользуется у мальчишек? «Самолюбие мое пощекотать»! – вспомнил я слова Валеры. Неужели для меня, из-за меня?… И я тут главный виновник?… А Леха? Как же он-то?

– Что ты там с Лехой сделала, что он как дурак теперь? – спросил я.

– Поцеловала в подъезде. Ты же сам этого хотел.

Танька будто оправдывалась передо мной.

– Я его в щеку, не думай! – зачем-то добавила она.

Чайник уже кипел. Я снял его с плиты и заварил чай.

– Ты и теперь ничего не понял? – спросила Танька.

«Да понял я, понял!» – хотел и не смог я ей крикнуть. А что же Леха? Как же он?

Танька взяла мою руку в свои теплые мягкие ладони. Ее серые влажные глаза вдруг оказались совсем близко. От Таньки пахло легкими духами и еще чем-то очень приятным и знакомым, похожим на запах парного молока.

Я и сам не знаю, как это случилось, что я поцеловал ее, вернее, кажется, я только ответил на ее поцелуй. Не знаю, не знаю! Только я сделал это, сделал!.. И я забыл на мгновение о Лехе, о Валере, обо всем на свете…

– Как же ты раньше ничего не замечал? – едва слышно спросила она, отстраняясь от меня.

В кухню зашел Игорь.

– Тань, дай тортика, – сказал он, со странным интересом взглянув на меня.

– Иди ты, чтоб я тебя не видела! – велела ему Танька. – И так весь в шоколаде.

Игорь вышел в коридор, отошел на безопасное расстояние и крикнул на всю квартиру:

– Дай! Дай! А то я маме скажу, что ты с Витькой на кухне целовалась!

Танька закрыла дверь и безвольно опустилась на табуретку. Щеки ее заалели. Она подняла на меня глаза, не то с укором, не то в надежде на что-то, смотрела долго, не мигая, и тихо сказала:

– Подглядел, паршивец…

Но тут же Танька вскочила с табуретки, как-то зябко, нервно повела плечами и тряхнула головой, будто сбрасывая с себя минутное оцепенение.

– Ну и пусть! – сказала она отчаянно. – Пусть знают…

– Прости, – зачем-то шепнул я.

– Нет, нет, я сама этого желала, – твердо сказала Танька и взглянула на меня открыто и даже как будто с вызовом. – Ты меня не любишь. Не говори ничего! Я знаю… Господи, какой-то замкнутый круг! Все наготове, только руку протяни. А тот единственный, который нужен… Нет, это ты меня прости! Только знай, знай, что никому я тебя не отдам! Слышишь? И никто мне больше не нужен. Можешь не любить. Но я буду, буду бороться! Ты меня понял? А теперь пошли.

Она взяла чайник, а коробку с тортом сунула мне в онемевшие отчего-то руки. И я покорно поплелся за ней, будто уже был в ее власти, будто мы теперь были связаны одной непроизнесенной тайной или каким-то общим грехом, разглашенным и осужденным всеми. И от этого – оттого, что мы были так обнажены перед всеми, – будто мы не могли теперь порознь ни жить, ни думать, ни просто появиться кому-нибудь на глаза. Я знал, что в комнате меня ждали Лехины глаза, и шел навстречу им, шел следом за Танькой, и оттого, что была она рядом, мне, кажется, было легче.

В глаза я ему посмотрел, и, как ни странно, посмотрел спокойно. Во мне будто все онемело, что-то отмерло в этот момент в моей душе и ничего пока не родилось взамен, в ней стало пусто и невесомо, словно освободился я от давней, изнурившей меня вконец ноши. И даже стало легче дышать, просто стало легче потому, что что-то произошло, хоть что-то теперь определилось.