Оскар Ремез - Четверка в четверти

Ей стало обидно и почему-то стыдно.

Но то, что ребята сами, без подсказки, собрались и выкрасили класс, не на шутку удивило Нину Григорьевну.

Ивана Петровича вызвали на целый день в гороно, опровержение осталось в портфеле Нины Григорьевны, классное собрание она до разговора с директором решила отложить и вообще не знала, что делать.

В учительскую в этот день Нина Григорьевна старалась не заглядывать. А когда все-таки появилась, ее осадили коллеги. Одни учителя ничего не знали об истинном положении дел и искренно радовались за школу, другие, понаслышке зная о плохом поведении Пенкина, поздравили Нину Григорьевну с тем, что он так быстро исправился и что она сумела подыскать к нему ключик.

— Я всегда говорил, — шумел добрейший Иван Львович, учитель химии, — что каждый человек — это особый состав, или, если угодно, особое соединение. Надо изучить его и добавить тот катализатор, который способен ускорить благодатную реакцию. Вот смотрите, какая ценная голова этот Пенкин! А другие? Все — разные, непохожие, и в этом все дело, и каждому потребен особый катализатор и в этом весь смысл и радость нашей работы!

А француженка Софья Карповна, не скрывая насмешки, подошла к Нине Григорьевне и спросила:

— У вас что, голубушка, знакомства в прессе?

Нина Григорьевна покраснела и еле сдержалась. Очень это показалось ей обидным.

Она шла домой и думала о том, как неудачно складывалось начало ее учительской жизни.

Дома она все рассказала маме.

Для мамы Нина Григорьевна была никакой не классный руководитель шестого «В», а просто дочка. Но и мама Нины Григорьевны, которая прожила на свете вдвое больше своей дочки, ничего не смогла ей посоветовать. Мама была ткачихой и имела дело с большими машинами. А с машинами, особенно большими, куда проще, чем с людьми, особенно маленькими.

Мама пошла на кухню подогревать обед, а Нина Григорьевна села в своей комнате к столу, вынул из портфеля пачку тетрадей и задумалась.

Шестой «В» был первым в жизни Нины Григорьевны классом. Тридцать пять маленьких людей стали за эти две четверти необходимым ее дополнением. Иногда Нине Григорьевне казалось, что это не Ира Романова и не Петя Ягодкин сидят за партой, а сама она, Нина Григорьевна, сидит и слушает учителя.

Сначала Нина Григорьевна боялась ребят своего класса. Потом переставала бояться то одного, то другого. Потом стала различать их и многих полюбила. Потом полюбила всех без разбору. Потом поняла, что стала уважать всех этих маленьких человечков.

Их было за что уважать. И Борю Ильина — за старательность и безупречные знания, и Олю Замошину — за правдивость и честность, и Корягина — за справедливость и упорство, и Зайцева — за неутомимость, и Пенкина… Да, и Пенкина стала уважать Нина Григорьевна, за его мечты и за его неожиданные ответы по литературе, когда он был «в ударе» и мог рассказать такое, о чем и сама Нина Григорьевна не догадывалась.

Потом Нина Григорьевна стала «отходить» и замечать, что все вокруг совсем не так безоблачно, как ей казалось. И что эта «безоблачность» шла оттого, что Нина Григорьевна впервые очутилась в совершенно «всамделишной» школе и не на практике, а на самой настоящей работе, что в ее классе было целых тридцать пять совершенно живых ребят, что ей было трудно, и она мучилась, а мучиться с ребятами было самой большой радостью для Нины Григорьевны. А если отбросить все это, то не только Пенкин (а особенно, конечно, Пенкин), но и многие ребята доставляли ей огорчения.

Потом Нина Григорьевна поняла, что ее огорчают не все ее мальчики и девочки в отдельности (каждый был по-своему хорош), но весь класс вместе. Вот почему на собрании она согласилась с Пенкиным, что в классе — плохо, хотя все вокруг и считали, что — благополучно.

Тогда Нина Григорьевна встретилась с Верой Сергеевной — любимой учительницей шестого «В», когда он был еще первым, вторым, третьим, четвертым «В» — той учительницей, которая вела их с первых дней поступления в школу.

Вера Сергеевна была опытная и добрая учительница, и она отлично помнила все достоинства и недостатки своих бывших питомцев. Нина Григорьевна слушала ее и удивлялась тому, как не совпадают характеристики Веры Сергеевны с ее собственными впечатлениями. Сначала Нина Григорьевна удивилась, а потом сообразила, что Вера Сергеевна рассказывает ей совсем о других людях.

Тем было не больше десяти, а этим — скоро тринадцать. Для Веры Сергеевны они остались прежними Васями, Сенями, Танями, а на самом деле Вася, Сеня, Таня превратились уже в Василия, Семена, Татьяну. В каждом из них клокотало еще не растраченное детство и в каждом уже ощущалась новая, неизведанная взрослость. Как на негативе, еще недопроявленном, еще не отмытом, нечетко перепутав свет и тени, проступал их будущий взрослый характер. Они были детьми и взрослыми сразу. И не было четких границ между юностью их и детством. Потому что это был еще и уже шестой класс.