Ксения Ползикова-Рубец: Они учились в Ленинграде

Мы знаем: о нас думают наши родные, друзья, все советские люди. Нас любят и понимают. А нам это помогает жить и работать.

Далеко от нас живет Джамбул. Читая его строки, я представила себе жаркий солнечный день, сады и арык…

Старый акын знает, как нам трудно, и ему захотелось помочь далекому Ленинграду. И он помог нам… Спасибо ему! Спасибо всем, кто думает о нас; а думает о нас вся страна.

Вчера я шла по Невскому от Садовой к Адмиралтейству. Солнечный день. На улице много народу. Вдруг страшный грохот. Такой силы звука мы еще не слыхали. За первым выстрелом — второй, третий… Пожилой моряк-командир успокоительно говорит:

— Стреляют наши корабли.

Новый выстрел, и над домами слева поднимается густой черный столб дыма. Стало ясно: стреляют не наши. Я зашла в подъезд дома. Выстрелы усиливались. Улица опустела. Рядом со мной оказался тот моряк, который так недавно успокаивал нас на Невском.

— Что за выстрелы? — спрашиваю я.

— Как это ни невероятно, но, очевидно, — дальнобойные орудия противника. Эти мерзавцы стреляют, меняя дистанцию. Сейчас снаряды ложатся где-то в районе проспекта Майорова.

При этих словах я представила себе высокую гору в пригороде.

Город с нее виден, как на ладони. Помню, как учитель местной школы, стоя на крыльце, показывал нам место, с которого в 1919 году белые смотрели на Петроград и считали, что он будет в их руках через несколько дней. Не вышло тогда, не выйдет и сейчас…

Через полтора часа обстрел прекратился, и жизнь пошла своим чередом: двинулись трамваи, приехала ремонтная лестница для починки линии троллейбуса, улица наполнилась прохожими.

Под ногами хрустят стекла, так как окна домов на четной стороне Невского выбиты. Дворники спешно метут улицу, убирая осколки. На улице Дзержинского продолжаю свой путь по осколкам хрустящего под ногами стекла.

У дома, где я живу, толпа. Под ногами стекла, кирпич, штукатурка. Над аркой ворот зияет огромная дыра: снаряд попал в лестничную клетку. Всего их три попало в наш дом. В моей квартире пострадала комната Бориса. В ней жил и Сережа до отъезда на фронт. Все вещи засыпаны стеклом и штукатуркой. Тяжелую дверцу шкафа воздушной волной бросило на кровать.

Начинаю уборку комнаты. Где-то сейчас Борис? От него было всего одно письмо.

Сережа ушел на фронт со стрелковым батальоном, и я о нем тоже ничего не знаю.

Новый обстрел прервал уборку. Я уже хорошо понимаю, что при полете снаряда совсем другой свист, чем при падении бомбы; он слышен, когда снаряд летит над нами. Это «перелет», а затем вдали страшный грохот взрыва и шум падения обломков.

Наш город стал фронтом. Сегодня дом стоит, — завтра его нет. Сегодня мы живы, работаем, а что нас ждет завтра, — да зачем завтра? — еще сегодня, через час, через минуту, — никто не знает…

Но не об этом надо думать сейчас. Надо работать, работать не покладая рук, как работает вся страна.

Дома большая радость — синий конвертик. Письмо с «Большой земли», из Молотовской области.

«Мне стыдно, что я уехала из Ленинграда. Вы знаете, я уехала не из страха, но мне казалось, что я нужнее при детях, чем в обстановке Ленинграда. А теперь мне кажется: мой долг быть с ним в эти трудные дни. Вы делаете большое дело, а мы — будничную работу».

Это пишет моя бывшая ученица, — она заведует на «Большой земле» интернатом ленинградских детей. Труд ее необходим сотням людей, а ей кажется, что это малое дело. Она считает, что в Ленинграде все мы делаем большое, настоящее дело. А нашим девочкам хочется туда, где еще труднее.

Это порыв, настойчивое стремление быть как можно полезнее Родине. В этом воля к победе…

В госпитале много тяжело раненных. В 8 часов утра вхожу в палату с кувшином воды, ведром, мылом и полотенцем.

Все глаза обращены на меня: не принесла ли я добрых вестей с фронта? Но их нет, и лица мрачнеют.

— К нам в палату принесли раненого. Он не позволяет переложить его с носилок на кровать. Санитарка просит скорей подойти сестру или вас, — говорит мне Оля.

Иду в палату. На полу стоят носилки. Больной укутан в теплое серое одеяло по подбородок. На белой подушке бросается в глаза строгое, очень красивое лицо юноши, почти мальчика, и на меня смотрят огромные серые глаза Рот плотно сжат, и что-то страдальческое в очертании губ, во взгляде.

Наклоняюсь к раненому:

— Вас неудобно перекладывали?

— Нет. Нельзя трогать. У меня отняты ноги… И контузия спинных нервов… Очень больно… Меня нельзя перекладывать…