Юлия Кузнецова: Выдуманный Жучок

Я пячусь. Вот оно. Вот что гложет меня.

— Я не Татьяна, — бормочу я, — я Таша… Это значит — Наташа.

И убегаю.

На побег уходят последние силы. Еле-еле дохожу до своей кровати, падаю и отрубаюсь. Прямо рядом с тарелкой недоеденной каши.

Просыпаюсь поздно вечером. Уже и свет погасили. Мама свернулась калачиком рядом. Посапывает, как обиженный медвежонок.

Мне больше не хочется спать. Настроение по-прежнему паршивое. Ладонь у мамы под щекой, и я чувствую еле заметный запах сигарет. Меня озаряет. Вот оно. Вот что я сделаю, когда стану старше. Я начну курить. Всем тогда будет больно — и маме, и Игорю Марковичу. Ведь они так сражаются за моё здоровье! И ни капельки не понимают, как мне плохо.

Я встала и, прихватив с собой ватную палочку, которую нашла на тумбочке (при этом влезла пальцем в проклятую кашу, тьфу!), отправилась в туалет.

По дороге заглянула в интенсивку, но Клёпина койка пустовала — видно, пока я спала, её перевели в челюстно-лицевую.

В туалете сажусь на подоконнике. Ночь ясная, на небе — куча звёзд. Месяц — как в «Русских народных сказках» Билибина — ровный, изогнутый подковкой. Окно приятно холодит плечо.

Я сунула в рот ватную палочку, глубоко вдохнула. Потом отвела руку с палочкой в сторону и выдохнула. Вот так я буду курить. Я, наверное, хорошо выгляжу. Особенно на унылом фоне унитазов и баков с надписью «1-е нейрохирург». Впрочем, на душе у меня было так же отвратительно.

Дверь отворилась, и вошла медсестра-уборщица. Удивительная женщина. Всегда в идеально чистом халате. А дело имеет с совсем нечистыми вещами. Вот и сейчас поставила на полку ночные горшки, провела пальцем по зеркалу — проверила, не пыльное ли. Улыбнулась отражению. Заметила меня.

— Здрасьте, — буркнула я.

— Доброй ночи, — спокойно ответила она. Подошла к одному из баков, вывалила содержимое на пол.

— Фу, — не удержалась я.

Там были грязные пелёнки. Заляпанные полотенца. Даже памперсы.

— Надо же, — не повышая голоса, сказала уборщица, — прошу-прошу мамаш сюда памперсы не кидать. До мусорки же два шага.

Она даже возмущалась как-то безразлично. Я бы, наверное, на всё отделение раскричалась. А она стала скручивать памперсы в тугие комки и складывать в аккуратные стопки.

«Ну и работка», — подумала я.

Уборщица внимательно посмотрела на меня, как будто услышала. Я отвернулась.

— Я в твоём возрасте такая же была, — сказала уборщица, — а теперь… а теперь считаю, что конец у всех один. Но заниматься же надо чем-то.

Она уложила и памперсы, и свёрнутые пелёнки в просторный мешок, завязала его и ушла, оставив меня одну, совершенно потрясённую.

Ничего особенного она не сказала.

Но получалось, что я своего конца дожидаюсь, постоянно ноя и жалуясь на жизнь.

Уборщица права — надо чем-то заниматься. Но чем-то хорошим, радостным. Не нытьём. Радостные дела дадут силы. Надо же, как просто. С чего же начать?

— Эй! — позвала я Жучка. — Вернись! Прости меня.

Он вернулся, осторожно помахивая усиками.

— Ты точно успокоилась?

— Ага.

— Что это было?

— Не знаю. Нашло что-то.

— Бывает.

— Слушай, Жучок. Хочу сделать что-нибудь радостное. Варианты?

— Напиши письмо Клёпе. Тут же есть внутренняя почта друзей. Кинешь в ящик, завтра в челюстно-лицевую доставят.

— А о чём ей рассказать?

— Расскажи, как ты победила грусть. Вдруг ей пригодится?

Вряд ли Клёпе пригодятся мои советы. Скорее всего, она сама уже успокоилась и пожала плечами. Шунт так шунт. Письмо нужно было мне. И описание собственных подвигов точно принесёт мне радость.

— Неплохо поучить историю, — хитро подмигнул Жучок.

— Ещё чего! Скажи лучше — кашу доесть. Нет, догрызть! Она же деревянной стала, как дверца тумбочки.

— А давай ты кашу погрызёшь, а я — тумбочку?

В ответ я рассмеялась. От дурного настроения — ни следа. Спасибо, медсестра-уборщица! Спасибо, Жучок!

Удивляюсь я, глядя на маму. Она здорово изменилась после моей последней операции. И вовремя! Если бы она сейчас опять ревела в подушку, я бы точно не справилась. В последнее время у меня постоянно плохое настроение. Я знаю почему. Мне Жучок подсказал.