Александра Анненская - Зимние вечера

У нас не хватило духу побранить ее за беспокойство, какое она нам причинила; я чувствовала, что люблю непослушную, своевольную девочку горячее прежнего и видела по глазам мужа, что он разделяет мои чувства.

Время быстро шло. Вот уже настала половина августа, обеим девочкам нора было возвратиться в Петербург. Мы откладывали до последней возможности день их отъезда; наконец пришлось определить его. Тарантас подъехал к крыльцу, чтобы отвезти гостей наших на железную дорогу. В него уложили вещи девочек и разные деревенские гостинцы, которые мы посылали петербургским родным. Началось прощание. Клавдия поцеловала меня и мужа, очень мило поблагодарила нас за нашу доброту к ней, приветливо поклонилась прислуге, стоявшей у крыльца, спокойно села в экипаж и тотчас же начала осматривать, не забыто ли чего-нибудь из ее вещей. Лена, ни слова не говоря, бросилась на шею мужу, потом ко мне, потом побежала поцеловаться со всей прислугой, потом опять кинулась обнимать меня, пока наконец муж не сказал ей:

— Ну, довольно, милая, садись, лошади устали стоять.

Тогда она, вся заплаканная, влезла в экипаж, приткнулась в нем кое-как, не обращая внимания на то, что стесняет свою спутницу, и, выставив голову, принялась кивать нам, пока поворот дороги не скрыл нас от глаз ее.

Я постояла несколько минут на крыльце и вошла в комнаты. У окна столовой стоял муж и следил глазами за быстро исчезавшим вдали экипажем. Я подошла к нему.

— Вот и уехали! — сказала я. — Опять мы с тобой остались одинокими стариками!

— Послушай, — проговорил он, быстро обернув ко мне голову, — напиши своему брату, чтобы он непременно каждое лето отпускал к нам гостить девочку!

— Ты говоришь о Лене? — с удивлением спросила я.

— Конечно. А то о ком же?

— Мне казалось, что Клавдия тебе больше нравится, ты так часто сердился на Лену!

— Пустяки! Мне до Клавдии нет никакого дела! А Лена… Я готов бы отдать все свое состояние, чтобы она была моею Дочерью и никогда не уезжала от нас!

Странное дело! Одну из девочек мы постоянно хвалили и в глаза, и за глаза, во все лето нам не пришлось сделать ей ни одного упрека, а между тем мы относились к ней холодно; она казалась нам как будто чужою, в нас не являлось желания как можно скорей опять увидаться с ней. Другая девочка, напротив, очень часто раздражала нас, вызывала с нашей стороны резкие замечания, а между тем мы чувствовали, что она нам близка и дорога, что, уехав от нас, она оставила в доме ничем не заменимую пустоту. Отчего это? Не оттого ли, что у одной из девочек приятная внешность скрывала равнодушие к окружающим, а у другой — сквозь все ее детские недостатки проглядывала искренность, правдивость, живое сочувствие к страданию ближнего.

Уже двенадцатый час дня, a между тем в большой, светлой спальне Вари и Лизы Светловых господствует полнейший беспорядок. Кучка грязного белья валяется среди комнаты, пол около умывальника залит водой, на кроватях смятые подушки, небрежно разбросанные одеяла. Среди этого беспорядка, на полу, поджав под себя ноги, сидит девочка лет десяти. При первом взгляде на нее видно, что не она спала на этих мягких, покрытых тонкими наволочками подушках, не она накрывалась одним из этих нарядных шелковых одеял. Темное, сильно поношенное ситцевое платье и длинный холстинный передник, составляющие наряд ее, ясно показывают, что она не госпожа этой комнаты. A между тем она расположилась в ней совершенно свободно. В руках y нее книга, она вся погрузилась в чтение; щеки ее разгорелись, глаза с жадностью пробегают по строчкам, она не видит и не помнит ничего окружающего. Дверь комнаты отворилась, и в нее вошла горничная, неся в руках только что разглаженные юбки.

— Господи, Боже мой, да что же это такое! — вскричала она, бросая свою ношу на одну из кроватей. — Машка, да что ты тут делаешь, мерзкая девчонка? Двенадцатый час, a комната не убрана!

Она подбежала к девочке, выхватила y нее книгу и, схватив ее за руку, поставила на ноги.

— Ты тут книжками занимаешься, a дело стоит, — продолжала рассерженная горничная, — я тебе задам, подлая лентяйка! — Она схватила девочку за ухо и начала так сильно трясти ее, что Маша, остолбеневшая при ее внезапном появлении, сразу пришла в себя и с плачем подняла руки к голове, стараясь освободиться от своей мучительницы.

— Реви еще, дрянь этакая! — вскричала та, оставив, наконец, ухо девочки. — Пошла скорее, стели постели, барыня как раз придет сюда!