Александр Кононов - Верное сердце

— Держи!

Ян, гордясь таким доверием, поспешно схватился за доску, поставил ее стоймя. Гриша тоже стал держать доску с другого края. Так начали они строить. Скоро Гриша узнал: они строили загородку для коровы. Ставили доски, потом сбивали их вместе поперечными рейками — получилась стена. Гриша старался помогать, как только мог: держал гвоздь наготове, подавал топор.

Редаль вбил в землю колья и прислонил к ним уже готовую — из досок — стену. Потом вынул из кармана трубку, закурил. И улыбнулся Грише:

— Хорошо?

— Как у вас теперь в горнице красиво! Лучше, чем у нас, — сказал Гриша заискивающе: он все еще боялся Редаля.

— О, — серьезно сказал лесник, — то сделала моя Золя. Погоди, когда она кончит, тогда будет настоящая красота. К празднику «лиго» мы принесем из лесу дубовых веток и повесим венки. Тогда приходи к нам пить пиво. И танцевать. — Редаль захохотал.

Гриша тоже засмеялся, хотя и не очень охотно. Бабушка сказывала: тех, кто пьет пиво, на том свете заставят лизать горячую сковородку — по меньшей мере. Этих соображений он высказать Редалю не решился.

Лесник снова взялся за топор.

В полдень из избы выглянула Золя и сказала Редалю по-латышски:

— Иди обедать. Тебе скоро в лес. Мы с Яном кончим вдвоем.

— Гриша, хочешь путри? — спросил Август Редаль. — Хорошей путри? О, моя Золя большая мастерица и по этой части.

Гриша не хотел путри — похлебки из гречихи, — но все-таки пошел за Редалем: ему хотелось еще раз взглянуть на лучистые, веселые стены.

Какая обида! Солнечные лучинки были наполовину заляпаны глиной — толстым слоем грязноватой жижи.

— Ой, что это вы наделали! — закричал он огорченно. — Такая была хорошая комнатка…

Редаль опять принялся смеяться. Он, должно быть, очень рад был приезду жены.

— Это все Золя наделала. Жена, зачем ты заляпала грязью такие красивые стены?

Лесник дома был, оказывается, совсем не злой.

Золя поставила на стол миску с розовой похлебкой, положила деревянные ложки, разрисованные золотисто-черными цветами.

Поев, Редаль взял двустволку и ушел.

Ян вытер губы и сказал матери вежливо «васаля», и Гриша сказал «весельс» — спасибо, привет.

Золя сразу же после обеда снова взялась за глину и велела мальчикам:

— Подите поиграйте немножко, а потом мы вместе достроим хлев.

Гриша спросил у Яна, когда они вышли во двор:

— Почему ты говоришь «васаля»?

— А как надо?

— «Весельс».

— Там, где мы раньше жили, все говорили «васаля».

— А где вы раньше жили?

— О-о, — протянул Ян, — далеко! Я ж тебе говорил: у самой Даугавы.

Да, Гриша слыхал. Разве про Даугаву — это не сказка?

— Даугава… — протянул он задумчиво. — Та, что схоронила невод…

— Ну, по-вашему — Двина. А по-латышски — Даугава.

— Неправда.

Гриша был разочарован. Он слышал, что Двина — река большая, по ней ходят пароходы; но Даугава — это другое, это — из сказки.

— Правда! — упрямо сказал Ян. — И вот там говорят не «весельс», а «васаля».

Что там говорят «васаля», Гриша готов был поверить. Но про Даугаву Ян напутал или сочинил. Даугава — это золотые волны, каждая из них — с гору. Это они скрыли бесстрашного старика.

Тут мальчики увидели Миная, который нес на себе куль с мукой. Старый Пшечинский подкрался сзади и вскочил на этот куль, сел на него верхом. Он любил подшутить. Минай с той же легкостью понес куль дальше вместе с арендатором, будто и не почуял ничего. А может, и в самом деле не заметил? Пан Пшечинский перепачкался в муке, соскочил на землю и, тяжко пыхтя, словно после работы, стал отряхиваться. И сказал завистливо и восхищенно:

— От здоров москаль! От лайдак, медведь!

Он устал больше, чем Минай; выпученные глаза его налились кровью.

Большой Минай усмехнулся и, не останавливаясь, пошел с кулем к пекарне. Пекарня была в доме, где жили Пшечинские. Да, они жили не в избе, это был настоящий дом, чуть поменьше, чем у Перфильевны.

Пшечинские и держали себя ровней с помещицей, а может быть, и выше считали себя. У них на то имелись свои причины.

Пшечинские были шляхтичи.

Сыновья арендатора — Станислав и Юзеф — грамоты не знали, ходили в серых самодельных свитках и с виду ничем не отличались от крестьян. И все же, когда Перфильевна кричала со своего крыльца на пана Пшечинского, он с воинственным гневом расправлял седые бакенбарды и орал в ответ:

— Не позволям! Я дворянин. А вы? Вы кто, сударыня?

После каждой такой ссоры старый Пшечинский брал либо глиняную миску с сотовым медом, либо завернутый в чистое полотенце пирог и шел мириться к помещице.