Александр Кононов - Зори над городом (Повесть о верном сердце - 3)

Александр Терентьевич КОНОНОВ

ПОВЕСТЬ О ВЕРНОМ СЕРДЦЕ

Книга третья

ЗОРИ НАД ГОРОДОМ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

Варшавский поезд запаздывал по причинам, никому не ведомым. Так уж повелось с самого начала войны - с августа четырнадцатого года.

Вокзал, памятный Григорию Шумову своими всегда полупустыми, гулкими залами и нежилым холодом устланного плитами коридора, теперь был до отказа набит народом.

Плечом к плечу стояли тут рослые лесорубы - латыши, русские, литовцы, - с топорами за поясом, с пилами, бережно укутанными в чисто вымытое тряпье; сидели на корзинках и сундучках женщины - истомленные лица их выражали, казалось, одно только чувство: беспредельное терпение; какие-то молодцы торговой складки - то ли приказчики, то ли купчики - в поддевках тонкого сукна, в картузах с лаковыми козырьками бойко лузгали семечки на глазах у седобородого швейцара; старик, видно, уже притомился воевать за порядок и лишь поглядывал косо, с гневным укором.

Рядом с Гришей у самой стены жались в уголок двое раненых в мятых шинелях, в папахах из убогой бумажной мерлушки; у одного была забинтована голова, у другого рука висела на черной перевязи. Должно быть, оба пробирались после госпиталя домой на короткую побывку.

От многолюдья воздух был тяжелый, влажный, дымный. Огромная люстра, когда-то сверкавшая так нарядно среди розовых гирлянд и лавровых венков щедро размалеванного потолка, теперь, в табачной мгле, еле маячила маслянисто расплывшимся тусклым пятном.

Гриша протолкался к выходу, приоткрыл тугую дверь - ветер дохнул ему навстречу ночной свежестью, брызнул в лицо каплями дождя, принес чуть слышный запах паровозной гари. В темноте смутно поблескивали мокрые рельсы. Одинокий фонарь порывисто качался на ветру, и от этого огромные тени летали взад-вперед по залитым мазутом шпалам.

Где-то, совсем неподалеку, раздался начальственный, с хрипотцой, преувеличенно властный окрик:

- Назад! Всех, кто высовывается, буду привлекать как шпионов!

Из сумрака шагнул на свет, угрожающе сутулясь, высоченный жандарм с нашивками унтера.

Шумов усмехнулся и притворил дверь.

Весь город был освещен - правда, небогато, как и полагалось уездному городу Российской империи. Да и на перроне беспрепятственно горел фонарь. А днем - это всем было известно - каждый мог без всяких помех осмотреть станцию до самых дальних ее закоулков, не скрывавших, конечно, никаких военных тайн. К чему тогда этот окрик ретивого без нужды служаки? Но не по своему же почину принялся унтер орать - значит, так оно полагалось.

Гриша вернулся к раненым. Лица их казались болезненно-серыми, обескровленными; кое-как скроенные, застегнутые на железные крючки папахи совсем не выглядели воинским убором.

Надо же было куда-то девать время, отведенное на ожидание застрявшего в пути поезда, и Шумов попробовал заговорить с солдатами. Но раненые отвечали односложно, пугливо, а больше отмалчивались.

Прислушался было он к разговорам молодцов в поддевках, но те толковали о чем-то непроходимо скучном - о ценах на сено и овес в Питере.

Время тянулось, и когда самый счет ему, казалось, был уже потерян, когда унылое терпение на лицах женщин в платочках стало уже сродни отчаянию, приподнялся вдруг фанерный щиток билетной кассы - и мало кого это порадовало! Скоро в продаже остались одни плацкарты для проезда в спальных купе, убранство которых Грише случалось видеть только в детстве, и то со стороны, через вагонное окошко.

Пораздумав - следующего поезда можно было ожидать не раньше чем через сутки, не терять же еще целый день, - в последнюю минуту решил он купить несуразно дорогой билет. И вот уже где-то под самой крышей размеренно пробил медный колокол, встрепенувшийся швейцар провозгласил с заученной торжественностью:

- Поезд Варшава - Петроград!

И двустворчатая огромная, как в соборе, вокзальная дверь распахнулась настежь. Толпа, хлынув с тревожным гомоном на перрон, вынесла Григория Шумова в остервенелую сутолоку, в неистовый и как бы лишенный видимого смысла людской круговорот, в котором оставался недвижимым один жандарм, подобно крепко вбитой свае посреди бурного половодья.

В непрерывно растущем гуле всплесками прорезались отдельные выкрики. Раздался пронзительный вопль:

- Минька! Слышь, не сесть нам, остались мы, слышь!

Жандарм утратил свою монументальную неподвижность, круто повернулся на месте, коснулся рукой кобуры револьвера. Крик замер.