Юзеф Принцев - Скачу за радугой

Он лежал, глядел в потолок и думал о том, что половина лагеря видела этот дурацкий кособокий плот с грязным мешком вместо паруса. И все они, а особенно девчонки, шушукаются, конечно, про него и про Ольку. «Ах, Ассоль! Ах, капитан Грей!» Генка сморщился и уткнулся головой в подушку.

Где ты, Крис! Отважный, дерзкий, холодный Крис! Как было здорово скакать на горячем скакуне, отстреливаться от погони, свысока смотреть на всех девчонок. Но Крис остался где-то там, в другой Генкиной жизни, такой далекой сейчас, что Генке даже не верилось, что еще совсем недавно он не мог расстаться с ним даже на час. Жалел ли он об этом? Наверно! Но вспоминал он о Крисе как о давно прочитанной книжке. И дело было вовсе не в том, что Криса затмил инженер Лось или капитан Грей. Нет! Просто другим становился он сам, Генка, и еще не знал, радоваться этой перемене или огорчаться.

Генка вздохнул и повернулся на спину. Жужжала и билась об оконное стекло муха. Потом перелетела на потолок и затихла. А может быть, Тяпа прав? Нечего высовываться. Сиди и не чирикай. А то навыдумывал всякого! Капитан!.. С разбитого корыта!

Затрубил горн на ужин.

Генка сел на койке, но опять улегся. Ужинать он не пойдет. Да и вообще! Хватит! Людмила собирает совет лагеря, и завтра на линейке его с позором выставят отсюда. А он и сам уйдет! Сегодня же! Сейчас!

Генка вскочил и принялся шарить под матрасом, кидая на пол изжеванный рюкзак, смятые рубашки, куртку на молнии, носки, полотенце. Держать вещи в спальнях не разрешалось, но за долгую смену ребята натаскали их из кладовой, а обратно не сдавали. Генка затянул ремни рюкзака, надел куртку, нащупал в кармашке сложенную в аккуратный квадратик трешку и, перекинув на Тяпину койку единственную оставшуюся подушку (пусть задавится!), вышел из спальни…

Подслушивать Генка не собирался. Все получилось случайно. Пробираясь мимо дачи вожатых, чтобы через лазейку в кустарнике незамеченным подойти к изолятору, он услышал свою фамилию. Решив, что попался, Генка подошел к открытому окну, но увидел только спину сидящей на подоконнике Людмилы.

— С Орешкиным, выходит, решили? — послышался из глубины комнаты голое начальника.

— Да, Николай Иванович! — твердо сказала Людмила. — Больше терпеть невозможно. Посудите сами…

И начала, и начала! Дезорганизует. Деморализует. Демобилизует. «Демо» еще что-то. Потом пошли «анти»! Антиобщественен. Антимобилен. Антипедагогичен. «Анти» то, «анти» сё!

Генке показалось, что у него распухли уши. Ему захотелось крикнуть, разбить окно, он кусал губы, сжимал и разжимал кулаки. Потом заговорил Вениамин, но Генка его уже не слышал. С горящим лицом продирался он через кустарник, пока не выбрался на тропинку, ведущую к изолятору.

Уже стемнело, но свет в изоляторе еще не горел. Белели на окнах марлевые занавески и пахло лекарствами. Генка сидел на пенечке в редком березняке и ждал, когда уйдет докторша. Та вынесла на крыльцо и отдала дежурной оставшуюся после ужина посуду, вернулась в комнату и зажгла свет. Генка слышал, как звякали какие-то шприцы или ампулы. Потом свет выключили — и докторша опять вышла на крыльцо. Постояла, белея в темноте халатом, будто прислушивалась, и ушла.

Генка подождал немного, подошел и постучал в окно. Занавеска отодвинулась, и чья-то забинтованная голова приникла к темному стеклу. Генка закивал, показывая руками, чтобы открыли окно. Щелкнули шпингалеты, и обе половинки окна распахнулись. Еще сильнее запахло лекарствами. Генка сморщил нос и чихнул.

— Будь здоров! — послышалось из темноты. Голос был не Олин.

Генка спросил:

— Кто это?

В комнате сдержанно захихикали.

— Ползикова, что ли?! — разозлился Генка.

— У меня имя есть.

— Какое еще имя?

— Нина, — помолчав, сказала Ползикова.

— Не знал… — буркнул Генка. — Ты зачем забинтовалась?

— С Травиной меня перепутал? — догадалась Ползикова. — Полотенце это. Голову мыла.

— А-а! — промычал Генка. — Давай позови Ольку.

— Какой ты грубый, Гена… — вздохнула Ползикова. — И невыдержанный. Зачем ты все время нарушаешь?

— Чего я нарушаю?

— И режим, и все! А мог быть знаешь каким?

— Слышал!

— Ты попроси прощенья, Ген! — воодушевилась вдруг Ползикова. — Торжественно. На линейке. Скажи, что осознал и вообще… А, Ген?

— Сейчас разбегусь! — усмехнулся Генка и неожиданно для самого себя признался: — Я только у одного человека могу прощения просить.

— У кого? — насторожилась Ползикова.