Фрида Вигдорова - Мой класс

— Я все ваши дела знаю, — весело сказала мать Гая. — К нам каждый день мальчики ходят, я их разговоры слышу. Иногда, знаете, даже кажется, что своими глазами всё видела: и как десять одинаковых плёнок вам принесли, и как в Третьяковскую галлерею ходили…

— И газету какую хорошую выпустили, — вставила Румянцева. — Мне Володя все уши прожужжал.

— Покажите нам газеты, интересно посмотреть, — попросила Выручка.

Я открыла шкаф, извлекла оттуда две газеты, потом показала последний номер, три дня назад вывешенный рядом с доской.

Родители с любопытством проглядывали заметки, смеялись остроумным карикатурам нашего художника, Толи Горюнова. То и дело слышался чей-нибудь удивлённый и довольный возглас: мать узнавала сына или находила его имя под какой-нибудь заметкой.

— Вот как! А мой, оказывается, стихи сочинил! — изумлённо воскликнула Ильинская, увидев подпись Вити под стихами:

Тут же красовалось очень похожее изображение Бори Левина — действительно ловкого гимнаста, который в последнее время увлекался прыжками через все подходящие и неподходящие препятствия. Такие заметки — рисунок с текстом — пользовались у нас большой популярностью, стихи распевались, как частушки, а неожиданности вроде «скамьями» и «атлёт» никого не смущали.

Потом я показала лучшие тетради, пояснила, за что ставится пятёрка, за что — тройка.

— А вот у Вани ошибок нет, а четвёрка стоит — это почему же? — ревниво спросила Выручка.

— А клякса? И вот ещё «не» пропустил. За это отметка снижается, — ответила я.

— Это хорошо, что вы с ними строго насчёт аккуратности, — сказала мать Киры Глазкова. — Мои старшие, когда учились, такими неряхами были — беда! И нос всегда в чернилах и тетрадка в пятнах. И Кирюша раньше тоже был такой, а теперь, смотрю, почище стал писать — и матери поглядеть не совестно.

— А как ведёт себя Боря? — с некоторой опаской в голосе опросила Левина. — Я вижу, он у вас тут над скамьями летает?

— На уроках хорошо, а в перемену с ним иной раз сладу нет, — призналась я. — Страшный драчун!

— Это «он и ловкий, он и гордый»? И говорит: «Сперва я дал ему сдачи»? — спросил Горюнов, и все засмеялись.

— Он самый. Он всегда начинает с того, что даёт сдачи.

— А знаете, ребята его любят, — сказала мать Гая. — Саша рассказывает, что Боря делится с ребятами марками, книги даёт читать. Саша про него говорит: «Горячий, а товарищ хороший».

— Да, про марки и мне Кирюша говорил, — поддержала Глазкова. — Мой ведь тоже марочник. Только, видно, ни ему, ни Боре такой коллекции не собрать, как У Морозова. Тот чуть не с шести лет собирает.

— А я и не знала, что Морозов собирает марки! — удивилась я.

— Как же! — сказал Горюнов. — У него превосходная коллекция, очень обширная и собрана с большим знанием дела.

«Какой скрытный! — подумала я. — Ведь ни разу ни единым словом не обмолвился».

— А мой Сергей — охотник, — сказал Селиванов. — Он заметку написал в газету, да постеснялся отдать. Вот, я захватил для вас. — И он, неловко улыбнувшись, протянул мне листок, исписанный крупным косым Серёжиным почерком.

…Дома я первым делом достала из портфеля листок, который дал мне Селиванов. Вот что я прочла:

«Прошлым летом мы жили в деревне у дедушка. Ружья у меня своего нету. Стану просить у отца, а он даст и скажет: «Бери, только всё равно ничего не убьёшь». А я скажу: «Убью». А он смеётся и говорит: «Конечно, свои ноги убьёшь».

Когда идёшь на охоту, встанешь утром рано — и сразу к озеру. Смотришь, утки плавают. Сидишь, поджидаешь. Только они на тебя поплывут, сердце так и замрёт. Ну, думаешь, сейчас! Но вдруг снялись утки и полетели на другое озеро. Встанешь с горем, идёшь на другое озеро, там их нет. На третьем тоже нет. Плюнешь и пойдёшь домой. По дороге заглянешь на первое озеро, где утром был. Утки там. Сядешь, притаишься. Смотришь, утки поплыли к другому берегу. Досада берёт. Только захотел встать, вдруг кто-то бах по уткам! Они на меня. Я вскинул ружьё — бах! — и промазал. Улетели. Иду домой, прихожу уже вечером. Садимся ужинать всей семьёй. Отец говорит: «Вкусный ужин с утятиной». Все смеются, а у меня только уши горят.

Помню, когда мне было восемь лет, я купил снегиря за три рубля. Посадил его в клетку — и на печку, чтоб отец не увидел. Сидим мы вечером, а снегирь и запел. Отец говорит: «Что это у тебя за птица?» А я говорю: «Нет, это, верно, на улице». Потом опять снегирь запел. Я тогда сознался и снял его с печки. А отец не заругал, только засмеялся и говорит: «Ладно, держи птиц, только больше не ври».