Фрида Вигдорова - Мой класс

— Никакой я сумки не видел.

— Ты дежурный — ты и отвечаешь, — твёрдо сказал Рябинин. — Зачем с урока ушёл?

— Нужно было — вот и ушёл.

С этими словами Саша уселся на свою парту, не удостоив Лёшу ни единым взглядом.

Тут бы мне вмешаться, сказать Саше, что он не может уходить из школы, когда вздумается, посреди занятий, — наверно, все ребята ждали, что я скажу что-нибудь такое. Но я промолчала. По совести говоря, я просто побоялась сказать что-либо. «Бог с ней, с сумкой, — подумала я. — Авось обойдётся как-нибудь».

Но, конечно, не обошлось. Через неделю у Гая пропала коробка цветных карандашей, ещё через несколько дней — пенал у Лабутина. Класс гудел, как осиное гнездо: на переменах и после уроков говорили только о кражах.

— Это тех же рук дело, что и с сумкой, — слышала я.

— Знать бы кто — дал бы я п-подлецу! — заикаясь от волнения, заявил тихий Глазков.

Только Воробейки — Саша, а значит, и Вася, — казалось, ничуть не интересовались происходящим и не участвовали в обсуждении. В школу они ходили не часто, приготовлением уроков себя не утруждали, и в журнале против их фамилий трудно было обнаружить что-нибудь, кроме двоек.

Моё поведение — я понимала это — было нелепо. «Он, конечно, смеётся надо мною, думает, что я слепа или боюсь его», думала я о «старшем» Воробейко и… молчала.

— В другой раз надо будет всех обыскать, — сказал однажды Рябинин. — Хуже нет, когда все друг на друга косятся и никто никому не верит, а один гад ходит и радуется.

Но я не могла себе представить, что стану рыться в портфелях ни в чём не повинных ребят. Что, если бы это я сидела на парте, зная, что ни в чём не виновата, и меня вдруг стали обыскивать? Я не забыла урока, полученного от Гали: я твёрдо знала, что чувством собственного достоинства обладают все люди, даже самого малого возраста. И когда Рябинин сказал мне: «Марина Николаевна, что вы сомневаетесь, ведь это Воробейкиных рук дело!» — я ответила:

— Не пойман — не вор, Лёша. А вдруг мы ошибаемся? Что тогда?

— Да не ошибаемся, Марина Николаевна! Вот попомните моё слово!

И я «попомнила». Однажды во время перемены в учительскую вошёл милиционер.

— Вы будете товарищ Ильинская? — сказал он, вежливо поздоровавшись. — Разрешите взять в отделение вашего ученика Воробейко Александра, есть на него серьёзная жалоба, — и милиционер протянул мне густо исписанный лист бумаги.

Я мельком взглянула, но от волнения ничего толком не разобрала: речь шла о каком-то грузовике с яблоками, который Саша вместе с приятелями ухитрился опустошить.

«Вот и выход, — пронеслась мысль. — Возьмут его — и дело с концом». И вдруг, неожиданно для себя, даже каким-то не своим голосом, я сказала:

— Нет, это мой ученик, и я не могу отпустить его с уроков. Я сама зайду вечером к начальнику милиции и поговорю с ним.

Когда я вышла в коридор, у дверей учительской толпились ребята, и было ясно, что им уже всё известно. Придя в класс, они ещё некоторое время не могли успокоиться, и я расслышала, как кто-то с упрёком сказал Саше:

— Вот, Марина Николаевна за тебя заступилась…

И этот мальчишка, несомненно испуганный, всё ещё бледный, нашёл в себе силы ответить сквозь зубы:

— Очень нужно!

Сразу после уроков я пошла к Саше на дом. Меня благожелательно встретил Воробейко-отец, грузный, плечистый мужчина высокого роста. Он подал мне стул, сам опустился на кровать напротив и внимательно выслушал всё, что я рассказала.

— В классе это, конечно, Сашка воровал, — сказал он, когда я кончила. — Ничуть не сомневаюсь. И признаться вам откровенно, Марина Николаевна, я давно махнул на него рукой. Поверьте мне, ему одна дорога — в трудовую колонию.

— Что вы… — начала я растерянно, но он не дал мне договорить.

— Нет, уж вы мне поверьте. Я весь день на работе, ребята одни, присмотру, прямо скажем, никакого. Могу, конечно, отправить Сашку в деревню к жене — так ведь разве она с ним сладит? У неё там ещё двое. А он и брата портит и сам уже совсем увяз. Того и гляди, натворит какой-нибудь уголовщины. Распустился, совсем распустился!

Он сказал это без горечи, спокойно и равнодушно, как говорил бы о жильцах соседнего дома, о прохожих на улице, о жителях Марса, если только там кто-нибудь живёт.

Что было делать? Читать нравоучения? Возмущаться, доказывать, что он, отец моих учеников, который должен быть моим помощником и союзником, не смеет говорить так о своих детях?

— Простите, но, мне кажется, вы сами виноваты в том, что они распустились, — сказала я, почти пугаясь своего резкого тона: всё-таки этот человек был чуть не вдвое старше меня. Но я уже не могла остановиться. — И почему вы так легко решили насчёт трудовой колонии? Никто не имеет права перекладывать воспитание своих детей на чужие плечи!