Борис Алмазов - Презент

Но вот выпал первый снег! Ударил мороз, и всё обновилось. Словно новая жизнь началась. Харлампий вышел на крыльцо посмотреть, как бегают по двору девчонки, играют со щенками, которых взяли взамен Цыгана и Презента. Вышла на крыльцо жена, вынесла Сашку, и он таращил голубые глазёнки на первый в своей жизни снег, на щенков, которые снежными комками катались по базу. Снег превращался на их пуховых шкурах в серебряные бусинки и делал их ещё круглее.

Вдруг один из щенков зарычал, ощетинился и бросился под крыльцо. Захлёбываясь совсем ещё не страшной яростью, он вытащил завалявшуюся красную суконную тряпочку, и Харлампий узнал в ней донышко той папахи, что служила берлогой Презенту. И стало ему не по себе. Он прошёлся по двору. Снег скрипел и сбивался комками на его чириках… Непонятная, злая тоска, как в брянских лесах, когда томился он вдали от дома, навалилась на Харлампия.

— Даша, — спросил он, — а где те деньги, что я из города привёз?

— В комоде, — странным голосом ответила жена.

И ещё тревожнее стало сотнику, потому что обычно жена прятала деньги за икону Николая-чудотворца, который строго смотрел из угла: всё ли в порядке дома.

— Пойду спрошу, чего в газетах пишут, — сказал он и пошёл через весь хутор к учителю, который когда-то учил его грамоте и которого Харлампий уважал наравне с отцом.

— Что это за компенсация такая? — спросил он, когда они выпили по третьей чашке морковного чая, сиротского напитка голодных лет.

Учитель объяснил, что, когда Харлампий отдал Балабону свою корову, это была компенсация за ущерб.

— А деньгами может быть эта компенсация? — спросил Харлампий, надеясь, что учитель скажет такие слова, которые снимут его тоску.

Но учитель сказал:

— Может! Ты, например, сапоги или барана покупаешь — деньги платишь. Стало быть, компенсируешь затраты материала и трудов.

Ночью Харлампий проснулся, будто его в бок толкнули. Тихо пиликал сверчок, густая темнота стояла в хате.

— Даша! — позвал Харлампий. — Даша… Выходит, я его продал! — Харлампий похолодел от собственных слов. — За тридцать червонцев продал!

Жена не отозвалась, делая вид, что спит, и страдая оттого, что, может быть, первый раз в жизни не знает, как помочь мужу.

С этого дня Харлампий как захворал. Всё стало валиться у него из рук. Вяло взмахивал он цепом, когда обмолачивал снопы. Три дня набивал ободья на колёса, а прежде сделал бы это шутя, за три часа.

Странное оцепенение овладело им. Он мог застыть с поднятой ложкой в руке и уставиться в угол, так и не донеся её до рта. Мог часами сидеть, прислонясь к печи. Ему вспоминался запах мокрой медвежьей шкуры и замшевые пятки Презента, его смешная прискочка и ворчание, залитая водой поляна и крошечный медвежонок на коряге или крыша вагона и бутылки молока, что подавали пассажиры.

И над всем этим, заслоняя, вставало суетливое прощание и взгляд медвежонка, когда искал он глазами хозяина, чтобы защитил он его от ведущих в неизвестное людей.

— Господи! — шептал Харлампий. — Зачем я его взял тогда из лесу? Зачем?

Он похудел, стал тревожно спать. А проснувшись среди ночи, всё представлял, как два красноармейца уводят медвежонка, а тот оглядывается, словно зовёт. Иногда, в отсутствие жены, открывал Харлампий комод и доставал проклятые червонцы. Он хотел бросить их в печку или раздать нищим, но не мог, не решался. Он пересчитывал деньги и клал их обратно. Они жгли ему руки.

— Харлаша! — не выдержала наконец жена. — Съезди в город! Проведай Мишу! Поглянь, как ему там… Может, и тоска твоя пропадёт. Может, и не виноватый ты вовсе.

Город и летом не блистал красотами, а зимой и совсем показался Харлампию жутким. Грязный снег сугробами лежал вдоль улиц, угольная пыль густо запорошила его. Сажные, взъерошенные воробьи копошились в навозных кучах. Облезлые кирпичные дома в густой завеси сосулек угрюмо смотрели на редких прохожих.