Владимир Свинцов - Мой друг Сенька

Назавтра подул ветер с запада, принес на своих крыльях сизые тучи. Опрокинул их на землю проливным дождем. Опять раздалось озеро. Заплескалось в прежних берегах. Раскинуло голубую прохладу во все стороны. Скрылись под водой подсохшие кочки. Зазеленел пожелтевший было камыш. Привольно стало водоплавающей птице, безопасней.

Утром рано-рано, только восток заалеет, выплывет лебедушка на середину озера, взмахнет широкими крылами и закричит звонко, протяжно:

— Клыч-клу-у! Клыч-клу-у!

Но не откликнется милый дружок, не поспешит навстречу. Лишь закрякают утки, загогочут гуси, ухнет напоследок выпь, извещая о начале нового радостного дня, и оживет озеро…

Выведет лебедушка лебедят на мелководье, где уже кишмя кишат писклявые утята с суетливыми мамашами-утками, длинношеие гусята с сердитыми родителями, и начинает кормиться. Учит она своих детенышей разным житейским хитростям — как добыть в воде вкусных рачков-жучков, какую травку можно щипать, какую нельзя… А старый гусак нет-нет да объявит учебную тревогу:

— Га-а! — крикнет он, и вся мелюзга — и утята, и гусята, и лебедята бросятся со всех ног в камыши. Затихнут там, затаятся. Ждут, когда старый гусак прокричи! отбой:

— Го-го-го!

Запищит обрадованно мелюзга, высыплет из камышей, и опять начнется возня. Только старый гусак да лебедушка не принимают участия в общем веселье. Вон, в небе маленькая черная точка высоко-высоко, но в любой момент она может разрастись в злого коршуна. Камнем падет он на зазевавшегося птенца, и тогда не жди пощады. Со стороны берега лиса подстерегает. Лежит за кустом, словно полено недвижное, водой до желтизны вымытое. Лежит час, другой… Но стоит гусенку приблизиться к манящему зеленой травкой бережку — метнется лиса молнией, прыгнет далеко в воду, схватит острыми зубами доверчивого птенца и поминай как звали. Человек вон идет прибрежными кустами. Он не опасен. Он — друг. Но почему идет крадучись?

— Га-а! — вскрикнул, опомнившись, старый гусак.

Кинулись лебедята к лебедушке. Запрятала она их под широкие крылья и поплыла изо всех сил к спасительным камышам. Но раскатился гром над озером. Пыхнули дымком кусты. Уронила лебедушка гордую голову в голубую, прохладную воду, захлопала крыльями. Упали белоснежные перья, и понесла их волна вслед испуганным лебедятам. Пищат они жалобно, путаются в траве, на мать оглядываются, а она лежит недвижным белым комом, взъерошенная, мертвая. Подплыл к ней человек на лодке. Схватил безжизненное тело. Затолкал в мешок, заторопился к берегу, заплескал веслами…

— Го-го-го! — прокричал отбой тревоги старый гусак.

Высыпали утята и гусята из камышей. Закрякали утки, подзывая своих детенышей. Но не слышно крика лебедушки, не зовет она лебедят, не согреет в холодные ночи, не укроет от злого коршуна, не оборвет сильным клювом траву, петлей стянутую на шее…

Пищат осиротелые лебедята. День пройдет, второй, третий… И не станет лебедят. Малые они еще, не выживут…

Придет снова весна. Снова прилетят на озеро утки. Тяжело плюхнутся на воду гуси. Забегают по прошлогоднему подтопленному камышу водяные курочки. Заугукает выпь. Забьет тревогу старый гусак, завидя в небесной сини злого коршуна… Все будет как прежде, как каждую весну, как каждый год. Лишь никогда не будет здесь белоснежных лебедей. Не разбудят утро они хрустальным криком своим. Не взмахнут широкими крылами, не выгнут красивую шею, не посмотрятся в зеркало воды… Не услышите вы больше:

— Клыч-клу-у! Клыч-клу-у! Клыч-клу-у!

Однажды, будучи по делам в Москве, я, через своего знакомого, совершенно случайно приобрел месячного щенка — дочь чемпиона Советского Союза по лосю, медведю, кабану среди западносибирских лаек — Боню. В самолете я не выпускал ее из рук, все еще не веря в удачу. Боня мирно спала, посапывая крохотным носом, и не доставляла абсолютно никаких хлопот.

Но зато дома, стоило только опустить щенка на пол, как раздался такой жалобный плач, что я поспешил снова взять его на руки. Мы срочно приготовили уютное местечко в картонном ящике, постелили мягких тряпок, и я вновь попытался сбыть щенка с рук, но не тут-то было — опять плач. «Ничего, — решил я. — Поплачет-поплачет и перестанет». Но прошло пять минут, десять… Да к тому же Боня имела такой тонкий и пронзительный голос, что сердце мое разрывалось на части.