Наталья Долинина - Мы с Серёжкой близнецы

— И не торгую вовсе, — отвечает Серёжка, — а спи… спе-ку-ли-роваю.

— Что?! Где ты слово-то такое услышал?

А я тут только и догадалась:

— Серёжка, ты потому и на переменах пропадал? Ты ску… скепулировал, да?

Тогда папа посадил Серёжку на диван и потребовал:

— Ну, братец, объясняй всё. И где ты был во время перемен и как ты спекулируешь.

Но Серёжка ничуть не испугался. Мы только маму боимся, потому что она как закричит! А папу мы не боимся, но всё-таки слушаемся. И Серёжка объяснил всё.

— На переменах, — говорит, — я никуда не ходил. Мы с Сашей Бубновым под партой сидели, чтобы нас не заставили в коридор идти.

Папа спрашивает:

— И что же вы там делали, под партой?

— Мы договаривались, — отвечает Серёжка. — Мне Саша Бубнов на уроке записку написал. Вот она.

И достаёт бумажку. А там написано: «Коморов, отдай яблоки и завтрок я тебе марки дам».

— Грамотеи, нечего сказать, — говорит папа. — Так ты марки за завтрак купил, что ли?

— Ну да, — объясняет Серёжка. — Я весь урок печенье из портфеля в карманы перекладывал, чтобы потом отдать… А больше у меня ничего нету. Спичечные коробки только, но они ему не нужны, Саше Бубнову.

Серёжка замолчал — и папа тоже молчит. И я молчу. Тогда Серёжка опять говорит:

— Ну, я и решил отдать коробки одному мальчику — он их собирает. А он мне завтрак даст. А я этот завтрак — Бубнову. А Бубнов ещё сказал: «Правильно. Мы с тобой такую хорошую спекуляцию сделаем…»

Папа закурил опять и вдруг спрашивает:

— Ты есть хочешь?

— Хочу, — говорит Серёжка.

— Ну, тогда давай сюда твой автоматический карандаш. Марья, выдай ему за карандаш кусок хлеба. Маслом намазать?

— А чего… карандаш?

— Как чего? Я спрашиваю: маслом намазать? Если хочешь с маслом, то отдавай револьвер. А за колбасу — пистоны.

Серёжка говорит:

— Ну, папа…

А папа нисколько не смеётся. Он смотрит на Серёжку совсем не ласково.

— Спекулировать так спекулировать. Выходит, мы с матерью на старости лет вас даром кормим, да? Придётся переучиться.

— Папа, — говорю я. — Вы не старые. Вам только двадцать девять лет.

— Ничего, с таким сыном довольно скоро будем старые. Ну, что же ты? Где карандаш?

— Я, — говорит Серёжка, — не знал. Я совсем и не думал. И Бубнов не думал…

— Ничего подобного, — отвечает папа. — Марья, ты зачем ему вчера свою лупу подарила? Почему ты у него взамен ничего не потребовала? Отдавай, Сергей, лупу. Или тащи что-нибудь взамен.

Тут Серёжка как заплачет.

— Ну, папа, я же понял! Не надо больше так…

— Ах, ты понял! — говорит папа. — Так вот отправляйтесь на улицу, ищите своего Бубнова и объясните ему, что спекулянт — это самый последний человек. Ясно?

— Ясно, — сказал Серёжка.

И я тоже сказала:

— Ясно.

Серёжка пошёл, а меня папа поманил пальцем и говорит:

— Вот что, Маша. Ты не вздумай только Сергея дразнить… и вообще не напоминай ему всю эту историю.

Я, конечно, обещала не дразнить и пошла за Серёжкой во двор искать Бубнова. А сама думаю: какой папа странный — неужели я своего родного брата буду последним человеком звать?

Сегодня воскресенье. С утра так весело было, а сейчас скучно. Утром мы с мамой в ЦПКиО ездили. На санках катались, падали — смеху было! Потом пообедали в столовой и скорей вернулись домой: библиотеку побежала. Она хоть и работает в детском саду воспитательницей, но по вечерам в институт ходит. Учительницей хочет стать.

А папа работает на заводе — в конструкторском бюро. Он турбины делает. И сейчас поехал в командировку — турбину какую-то пробовать. Серёжка знает, что такое турбины, а я нет. Папа нам вместе объяснял, но я всё равно не понимаю, как это можно за письменным столом турбину сделать. А мама говорит, что у папы на работе тишина, и поэтому он такой спокойный, когда дома в наш с Серёжкой ад попадает. У мамы в институте хоть и взрослые люди учатся, но шуму тоже хватает. А уж про детский сад и говорить нечего — мы сами ходили, знаем, какой там вечно гвалт стоит. И мама поэтому нашего с Серёжкой шуму выносить не может.

Вообще-то они нас любят, конечно, мама и папа. Но только по-разному. Папа, например, Серёжку никогда не целует, а меня очень редко. А мама каждую минуту готова обниматься, когда, конечно, не сердится. Но Серёжка очень этого не любит — он ведь мужчина. И говорит маме: «Ну, довольно. Хватит, пожалуйста». И ещё мама нас называет по-всякому: и Машунечка, и Серёженька, и Машенька, и Сергунчик. А папа меня зовёт Марья, а Серёжку — Сергей и ещё Комаров. Он хотя и сам Комаров, но Серёжку так называет. А нас вместе — теоретики. И пустые головы — это когда сердится. А мама, когда сердится, то кричит и всякие слова произносит. «Оболтусы», например, или «растяпы», или ещё «наказанье моё», «горе мне с вами».