Николай Самвелян - Московии таинственный посол

— Григорианцы. Почти православные. Католики их тоже называют схизматиками.

— Ну, по части кличек они умельцы… А ты чем занят?

— Гуляю.

— Это сейчас. Сам вижу, что гуляешь… Вообще — кто ты? Занимаешься чем?

— Преподаю музыку в монастырской школе.

— Вот и прекрасно, — сказал франт. — Музыку я люблю. Значит, нам будет о чем потолковать и чем заняться… В хмурый день веселую песню мне споешь, а я тебя в благодарность тоже чем-нибудь одарю.

Так познакомился Геворк с московитом Иваном, как тот сам себя назвал. И жизнь этого человека стала для Геворка интереснее всего того, что мог он наблюдать в этом прекрасном городе. Они часто ходили с ним к Высокому замку и часами смотрели на Львов. По склонам и между холмов раскинулись улицы и дворцы. Вели между собой нескончаемые споры православные церкви и костелы. Извилисто текли, опоясывая город, оборонные стены. И дымились костры у застав. Город был загадочен, как римские развалины. Эти дворцы и улицы жили самостоятельной жизнью, как бы отдельной от людей. Люди рождались в этих домах. Росли. Жили. Умирали. А дома оставались, поджидая новых гостей. Маленький Рим? Нет, вряд ли. Скорее, маленький Вавилон. Русские и поляки, евреи и немцы — каждый приносил сюда что-нибудь: свои радости, свое горе, свою судьбу. Каждый, приходя сюда, думал, что пришел навсегда.

Вот теперь здесь появился печатник Иван — странный человек, всегда одетый в дорогой костюм, хотя с деньгами у него не густо, а вот замыслы не просто смелые, а дерзновенные… Геворк уверен, что не одну лишь типографию мечтает открыть заезжий московит. Уж не о русской ли академии он мечтает?

Луна добралась до середины неба. Ветерок разгонял облака. Геворк шел мимо ажурной решетки армянской церкви. Давно пришли во Львов армяне и тоже, как многие, считали, что пришли навсегда. Построили они деревянную церковь, точно такую же, какая стояла когда-то в их разрушенной завоевателями столице Ани. А позднее итальянец Дорчи, фамилию и происхождение которого со временем забудут и начнут именовать его силезским немцем Дорингом, возвел на ее месте каменную. Но сохранил самое главное — идею той деревянной церквушки, ее облик. И теперь стоит этот собор, как кусочек далекой Армении, занесенный вольным ветром в здешнюю сырость и непогодь. Слева и справа выстроились ровными рядами хачкары — поминальные камни с высеченными на них крестами. Хачкары можно увидеть в Армении. И во Львове.

Опять застучали колотушки. Теперь уже ближе, где-то в районе немецкого постоялого двора.

— Что, брат Геворк, не спится?

Это был отец Торквани. Сухонькая фигурка возникла перед Геворком внезапно.

— О, ночные думы, ночные думы! Они всегда или очень горьки, или очень сладостны.

Темнота породила отца Торквани. Темнота его и слизнула. Чем-то отец Торквани напоминает кузнечика. Кажется, что его можно сбить щелчком. Но ведь кузнечики невероятно прыгучи. Только что был здесь, а через секунду — гляди, ужо за три девять земель… Но на этот раз перед прыжком кузнечик Торквани выронил платок. Геворк наклонился и поднял его. Но то, что поначалу показалось платком, на самом деле было сложенным вчетверо листом бумаги. Геворк развернул его. Это была записка. Однако при лунном свете прочитать ее было трудно. Геворк сунул записку в карман. Остановился у решетки ограды. Взялся рукой за холодный чугун. И тихонько, едва слышно, замурлыкал мелодию одному ему известной в этом городе песенки. Ему взгрустнулось.

Раньше, еще в юности, на одном из маленьких и глухих венецианских каналов услыхал Геворк серенаду. Простую и наивную. Юноша жаловался, что разлучен с любимой и теперь ему остается лишь одно: петь в ночи слово «прощай». Но это «прощай» — это addio — произносил он так, что, наверное, любой слушатель вздрагивал. И тоскливо становилось на сердце. Будто юноша вкладывал всего себя в эти пять букв. Геворк часто думал, что эта песня и это страстное addio так и остались висеть в венецианском воздухе, над одним из узких заброшенных каналов. Его могут услыхать и наши далекие потомки, все, кто хоть однажды посетит Венецию.

Лишь под утро уснул Геворк. И все думал о том, сможет ли он произнести это «прощай» так, чтобы услышали его и через сто, и через двести, и через тысячу лет.

Приходит человек на землю. Живет на ней. Рвет цветы и дарит любимой. Воюет с врагами. Радуется друзьям. Кому выпадает такая удача, тот воспитывает детей. Но может быть, самым счастливым бывает тот, кому суждено спеть свою собственную песню? Как тому гондольеру на венецианском канале?