Иштван Фекете - 21 день

— Да, — робко пробормотал я. — Мне кажется, прабабушка мне разрешила бы…

— Ух, ну и хитрюга! — шевельнулась в углу кочерга. — Он думает, что так мы скорее согласимся…

— Уж твоего-то согласия во всяком случае никто не спросит, — негромко прогудел дымоход. — По-моему, письма для того и пишут, чтобы их читали.

— Читали, да не всякий и каждый! — стояла на своем кочерга. — Меня, например, сделали для того, чтобы регулировать огонь, но не везде…

— Тоже мне регулировщица выискалась! — с презрением глянул с балки тяжелый молоток. — Бьют ею по поленьям, пока в лепешку не разобьют, а там только и проку от нее, что на ручку к мусорному совку использовать…

— Полно ссориться, братья мои! — взволнованно шевельнулась веревка. — Помнится, мы — когда не могли прийти к согласию — сядем, бывало…

— …и выпьем как следует! — восторженно отозвался подле шляпной коробки деревянный кубок, который я до сих пор принимал за ступку для толчения мака.

Все обитатели чердака словно улыбнулись этому возгласу, а объемистый кубок продолжил:

— Но пить мы умели, никогда допьяна не упивались! Словом, сядем, бывало, и проголосуем. Как большинство решит, так тому и быть!.. Вот я и предлагаю: если кто из вас считает, что мальчику не следует читать письма, пусть сделает знак!

Настала глубокая тишина. И вдруг закачался замок на шкатулке, и с громким треском шевельнулась крышка.

— Письма эти — мои! — прошептала в тишине шкатулка. — И тайны храню я, а стало быть, мне и решать! Пусть мальчик прочтет письма. Конечно, лучше бы ему их не читать, но из всех нас он один обладает волей, и волю свою он все равно осуществит. Радости он не испытает, но разве это остановит его, даже знай он об этом заранее? Ну что же, прочти письма, мальчик, узнаешь многое, чего не знал до сих пор, и поймешь, что знакомство с тайнами иногда причиняет и боль. Я открыта для тебя, мальчик…

Замок призывно качался в дужке, а я все смотрел и смотрел на него, пока гусарские штаны не склонились доверительно к нижней юбке.

— А мальчик-то трусит! — прошептали они.

Сердце мое решительно забилось, и точным, уверенным движением я сорвал замок.

Однако, несмотря на такое многообещающее начало, в тот день дальше этого я не ушел: пока я завороженно разглядывал пропахшее затхлостью и стариной содержимое шкатулки, с террасы донесся крик, не сулящий мне ничего хорошего:

— Пишта-а! Куда ты опять запропастился? Да что же это за непослушный малец, отродясь таких не видывала!..

Сей риторический возглас исходил от тетушки Кати, которая знала только две крайности: либо тихонько нашептывать, либо надрываться во всю мочь, — и соответственно этому взгляд ее был кротким, как у агнца, или же метал молнии.

— Меня зовут! — я захлопнул крышу шкатулки и, взглядом попросив прощения у своих новых друзей, мигом слетел с чердака. В следующую минуту я стоял уже возле тетушки Кати, которая ожидала моего появления с противоположной стороны.

— Что случилось, тетя Кати?

— Ах, чтоб тебе пятки крапивой ожгло!.. Да нешто можно так пугать?.. Отец тебя спрашивал, потому как господин учитель тебя видеть желает. Бабушка тебе все чистое приготовила…

Дядюшка Гашпар знает меня как облупленного, чего ему на меня смотреть, — размышлял я, переодеваясь в парадный костюм, и как раз пытался втиснуть в башмаки отвыкшие от обуви ноги, когда отец заглянул в комнату.

— Чего это ты так вырядился?

— Тетушка Кати велела гостям показаться…

— Больно нужно им на тебя смотреть! Сбегай в подвал да принеси две бутылки вина, а то священник тоже обещал наведаться.

Я сбросил с себя праздничную одежду, рванул в подвал и притащил две бутылки вина; дядюшка Гашпар — просто так, походя — дал мне такого щелчка по макушке, что меня аж слеза прошибла. Выполнив отцовское поручение, на чердак я больше не полез, потому что благоговейное настроение мое было решительно испорчено, а направил свои стопы в кладовку, которую тетка Луйзи называла «провиантской».

Ключ от кладовки среди дня всегда находился в двери, и веселый задор, охвативший меня, поколебал мою и без того не слишком стойкую совесть.

Пригоршня кускового сахару, горсть миндаля, щепотка изюма служили в таких случаях негласным угощением гостю; правда, добрая половина сахара пошла Барбоске.

Оба мы еще не успели управиться с угощением, когда дядюшка Пишта Гёрбиц выкатил коляску.

«Ага! — подумал я, — значит, они куда-то уедут…»

Я обрадовался, потому что отъезд отца всегда означал некоторое высвобождение от строгого надзора.