Иштван Фекете - 21 день

— Неси к навозной куче и как следует смочи его в жиже, а потом пусть подсохнет.

Когда капкан высох, отец смазал его гусиным салом, затем насадил на один из зубьев капкана куриное яйцо, и мы осторожно двинулись к хлеву.

— Вон там, — показал я на то место под балкой, где видел, правда, не хорька, но крысу.

— Вполне возможно, — кивнул отец, — ведь хорьки — они и на крыс охотятся.

— У него была такая красивая, блестящая коричневая шкурка, а глаза черные…

— Вот теперь я тебе верю, — сказал отец, и конечно же не догадывался, что теперь я и сам в это поверил: в конце концов, с меня станется приврать, а уж старая жаба врать не будет.

В тот день после обеда я с такой осторожностью поднялся со старого дивана, что бабушка даже не проснулась.

На кухне — ни души, терраса тоже была безлюдна, а дверь на чердак открылась с такой легкостью, точно ее подмазали.

— Проходи, пожалуйста, — шепнула она. — Как видишь, если надо, я могу и не скрипеть. Мышка мне все про тебя рассказала…

Вступив в застарелую, пропитанную ароматами лета тишину, я на мгновение замер, как зверь, прежде чем войти в лес. Я стоял, явственно ощущая вокруг себя настороженность.

Но затем из-под кресла выбралась мышка.

— Входи, мальчик, — взглядом позвала она меня. — Видишь, я тоже вышла из укрытия. Здесь была кошка, но услышала твои шаги и выпрыгнула из окна.

— Рыжая кошка?

— Она самая, — как будто бы ответило кресло, потому что спинка его чуть подалась назад. — Приделай к окну решетку, тогда она не сможет лазать сюда. Я люблю кошек, в особенности пока они маленькие, но рыжей кошке тут делать нечего. Может, присядешь?

Я с удовольствием опустился в кресло, и, когда я устраивался в нем поудобнее, мне показалось, словно кто-то обнял меня.

И тут чуть приоткрылась крышка шляпной коробки.

— А вот я кошек терпеть не могу, — с сердцем выдохнула коробка. — Мици как-то давно еще окотилась во мне, и с тех пор я до того провоняла кошачьим духом, что самой тошно.

— Не на сковородке же ей котиться, — холодно блеснул медный подсвечник.

— Уж это точно, — проскрежетал ржавый топор. — Ох и затупился я! Не всегда человек рубит мясо, иногда и кости тоже…

— А то и гвозди, верно, мальчик? — маленький топорик прижался к дымоходу и бросил на меня предательский взгляд.

— Верно, — покраснел я. — Не расстраивайся, я отнесу тебя к дядюшке Цомпо, и он наточит тебя.

— Это было бы несправедливо, — моргнула плошка, и на мгновение в ней как бы замерцал отсвет давнего пламени. — Кто сюда попал, здесь должен и остаться.

— А что такое справедливость, истина? — не без горечи вопросил тонкий, сточенный серп. — Если я в данный момент подсекаю стебли — это истина, если не подсекаю — тоже истина. Ведь истина действительна лишь одно мгновение, но не минуту или больше…

— Только этого не хватало, — огорченно вздохнула старинная книга, — выслушивать мудрствования какого-то серпа! Да если я начну читать вам проповеди об истине да справедливости, вы окончательно ума лишитесь и друг с дружкой перегрызетесь, ведь у каждого своя истина — даже здесь, во мне, а я — всего лишь одна книга из многих. А что уж говорить, если мы сотнями тысяч собраны в одном месте!..

— Какой ужас! — содрогнулись гусарские штаны.

— Поистине так, — вздохнула книга. — В особенности для солдата…

— Прикажешь расценивать это как оскорбление? — сверкнули прислоненные к дымоходу ножны. — Хотя во мне сейчас и не хранится сабли — она сломалась на поле брани, — но…

— …но поскольку ею режут мясо на кухне, она и не может находиться здесь, — насмешливо ухнул глиняный горшок. — Не знаю, как она вела себя на поле брани…

— Рубила неприятеля, как капусту.

— Возможно. В этих делах я не разбираюсь, зато на кухне от сабли явная польза. Ее укоротили, подточили, ведь сталь у нее превосходная. Так сказала тетушка Кати, а значит, это истина.

— Моя хозяйка говорила, — тихонько скрипнуло подо мной прабабушкино кресло, — а она ни разу в жизни не солгала, — так вот моя хозяйка говорила, что по-настоящему правы только матери, когда производят на свет человека…

— Чтобы этот человек потом стал убивать себе подобных! — гневно прошуршала тонкая белая веревка, которая когда-то препоясывала грубое монашеское рубище, а теперь вот уже не один десяток лет висела, переброшенная через балку. — Убивать за правду и славы ради, из-за золота и земельных угодий, убивать из-за женщины, из мести или страха. Бьются люди смертным боем, а потом замирятся, упьются на радостях и обманывают друг друга напропалую, и никому нет дела до убитых и умерших, — это тоже истина… Вот поэтому и прошу вас, братья мои, не омрачайте светлые мечты и думы этого мальчика. Придет пора, и он сам поймет, что человек прав, лишь покуда он один. Позвольте ему открыть шкатулку и прочесть письма. Ведь ты за этим пришел, верно, мальчик?