Владимир Саксонов - Повесть о юнгах. Дальний поход

— Разрешите вопрос, товарищ командир? — решился я все-таки.

— Да.

— А что такое лонг тайм агоу?

— Long time ago — лонг тайм эгоу. Повторите.

Я повторил.

— Давным-давно, — сказал командир. — Примерно так эта фраза переводится. Где вы ее прочитали? В книжке, кажется, нет.

— Слышал, — сказал я. — В одной песенке…

На столике у окна зазвонил телефон.

Командир встал, подошел к столику и снял трубку. Разговаривал он на английском. Я понял, что звонит Прайс, коммодор. В воскресенье-то! Теперь я тоже стоял — раз капитан-лейтенант поднялся. Ждал, когда разговор кончится.

Командир повесил трубку; помедлив, обернулся. Лицо у него сразу и как-то надолго светлеет, когда он улыбается, но складка у рта… эта складка… она остается.

— Как там наш боцман? Совсем затосковал?

Я растерялся.

— Да вроде незаметно…

— Конечно, — усмехнулся командир. — Если приглядеться, разве… Занятия придется отставить. Завтра будем принимать корабль.

Минут через двадцать мы уже поднимались на третий этаж отеля «Альказар»: командир и Прайс, а за ними, на две ступеньки пониже, я.

Коммодор перехватил нас по дороге из офицерского отеля и подвез в своем «джипе» — машина, конечно, служебная, а не его личная, — но не в этом дело. Прайс мне сегодня понравился. «Джип» он вел небрежно так и здорово: оперся локтем левой руки на баранку, в правой — сигарета, а сам жмет… Длинное лицо Прайса посечено морщинками, в бровях седина, на плечах погоны, но за баранкой он был парнем, который радовался, что первый сообщил нашему командиру приятную новость.

Меня этот парень по-прежнему не видел, ну и пусть — все равно он мне сегодня нравился.

Командир был светел и спокоен. И чуть-чуть холодноват.

Когда «джип», качнувшись, встал как вкопанный у подъезда «Альказара», капитан-лейтенант предложил Прайсу зайти в наш кубрик. Тот сразу согласился. Я хотел было проскочить вперед — предупредить наших, но увидел глаза командира: нельзя.

В коридоре сразу услышал арию Фауста. И как только Андрею не надоест?

Мы подошли к нашей двери.

Командир открыл ее, уступил дорогу Прайсу и шагнул за ним.

— Смирно! — услышал я голос дневального.

Патефон замолчал.

— Вольно.

Я тоже вошел в кубрик. И сразу вспомнил: «Если приглядеться». Мне легко было сейчас приглядеться не только к боцману, ко всем нашим, потому что я вошел вместе с начальством и, стоя у двери, смотрел на ребят вроде бы со стороны.

В кубрике опять пахло одеколоном и каленым утюгом, окна были раскрыты, и казалось — уже начинает смеркаться. Но тут я понял, что это не смеркается, это такие лица: ведь два месяца в Америке. Они стояли в номере, который называли кубриком, — катерники с чисто выбритыми лицами, и смотрели на командира, ждали, что он скажет.

Он сказал:

— Ну, вот, товарищи. Завтра принимаем корабль.

Я видел, как Пустотный передохнул, поискал глазами: какой бы учинить аврал? Моргнул, нашелся:

— Отставить увольнения. Собираться надо…

— Домой, — сказал Федор.

— Сначала здесь освоим…

— Все равно домой.

Заговорили все разом.

Я шагнул от двери — хотел быть с ними. И заметил, что в глазах у Прайса что-то включилось. Он смотрел на Андрея, недоверчиво приподняв седые брови.

В кубрике гомонили. Боцман о чем-то совещался с командиром. И все удивились, когда вдруг услышали голос Прайса:

— Собиноф?

Теперь у Андрея брови полезли наверх. Он ответил не сразу.

— Да, Леонид Витальевич Собинов.

Мы смотрели на американского коммодора. Знает!..

Прайс неопределенно повел рукой.

— Разрешите, товарищ командир? — спросил Андрей.

— Да, пожалуйста.

Прайс понял. Он шагнул к столу, выдвинул стул, сел, закинув ногу за ногу. Потом снял фуражку, положил ее рядом с патефоном. Пока Андрей заводил патефон и ставил пластинку, коммодор что-то быстро говорил капитан-лейтенанту.

— Коммодор Прайс очень любит голос нашего Собинова… Коллекционирует записи теноров, — перевел капитан-лейтенант. И улыбнулся по-своему, добавил: — Удивлен.

У Андрея было такое торжественное лицо, будто сам собирался петь. Он поставил мембрану.

«Ах ты черт возьми! — удивился я. И повторил про себя — Ах ты черт…» Вдруг встало перед глазами: Костя сидит на рундуке, вытирает со лба пот, на плече у него сквозь бинт проступает пятно крови. Сначала просто увидел, просто в который раз почувствовал, как мы далеко от дома, а потом вспомнил — здесь, в Америке, было что-то очень похожее и совсем, совсем другое: бисеринки пота на лбу, платок в пальцах… Джон Рябинин, вот что! «Есть яхта… Я уверен, лучшая в мире жена… Иес»… Ах ты черт! — замер я. Русский Собинов пел арию немецкого Фауста. Русский матрос, раненный в бою, вытирал со лба пот, а за ним вставала Россия… Этот матрос — живой человек, я ведь с ним говорил! Он свои ордена, чтобы не поцарапались, носит винтами наружу. Он мечтал о дальнем походе и не хотел ложиться в госпиталь, но явился туда, к «сестричкам», одетый по форме, а не как-нибудь. Он ругался с боцманом, своим лучшим другом. Они не сумели даже толком попрощаться.