Владимир Саксонов - Повесть о юнгах. Дальний поход

— Завяжи. — Матрос в бушлате кивнул на расшнурованный ботинок.

— Это вы мне?

Он поднял глаза, в них мелькнули удивление и досада:

— Обознался…

Глаза были сухие к горячие У меня в груди стало припекать, пока они смотрели… «Обознался»!

Парень, который возился у стола, быстро шагнул к нему, присел на корточки;

— Давай, Костя.

Матрос в бушлате выпрямился и стер со лба капельки пота.

Бушлат соскользнул с его плеча.

Я увидел, что оно забинтовано. Сквозь бинт проступало бурое пятно.

— Извините! Я не знал… Я…

— Боцман, это кто? — спросил раненый.

— Пополнение вот прибыло, — окая, ответил старшина убиравший постель. — Юнга.

Мне показалось, что голос прозвучал в стороне — боцман словно отодвинулся. Близко маячило только это белое, толстое от повязки плечо, пятно крови… Рукав тельняшки распороли, когда перевязывали рану, догадался я. Недавно. Может быть, часа три назад, как раз когда я стоял на пирсе, ждал их. Дежурный по дивизиону сказал, что «пятьсот тридцатый» в море, и я ждал на пирсе и знал только номер морского охотника, на котором буду служить. Номер — и все. А в это время они…

— Небось одному юнге неизвестно? — насмешливо спросил раненый, повернув голову к боцману.

Тот помедлил.

— Чего?

— «Чего»…

— Ладно, поговорили! — сердито проокал боцман.

— Досыта. — Раненый вдруг повернулся ко мне. — Что я, не отлежался бы? Верно? В госпиталь сосватал! Брат милосердный.

Боцман только поморгал.

— Там сестрички хорошие, Костя, — ухмыльнулся матрос, завязывая шнурок на втором ботинке.

Раненый не ответил. Они долго молчали, потом Костя сказал вдруг:

— Не видать мне, значит, Ливерпуля. Пальмы, кокосы…

«Бредит?» Я испуганно взглянул на боцмана.

Тот обронил:

— Да нет там кокосов.

— Знаю. Все равно.

Я переступил с ноги на ногу, положил рядом свой вещмешок. Чувствовал себя паршиво, как гость, который пришел не вовремя. Не очень-то понимаешь, что происходит, и ни помочь, ни уйти…

— Суконку наденешь? — спросил матрос. Он завязал шнурки и поднялся.

— Да.

Боцман проворчал:

— Не тревожил бы рану-то.

— Правда, Костя. Бушлат застегнем, и порядок. Больно будет надевать суконку.

— Она в рундуке.

— Потом снимать…

— Твои сестрички снимут, — сказал Костя и встал.

Я увидел на суконке винты двух орденов.

— Подождите, наизнанку ведь!

Нет, он надел ее правильно. Это ордена так были привинчены — внутрь…

Сел, опять вытер лоб и посмотрел на меня:

— Юнга… Чтоб не поцарапались, ясно?

«Юнга» произнес насмешливо — юнец, мол. Салага… Но мне ни капельки не стало обидно. Одетый по форме «три»: в темно-синюю суконку, на которой белели винты орденов, в черные брюки и хромовые ботинки, бледный, темноглазый, он сидел на рундуке, уже как-то отдельно от всего, и не был похож на других. Не потому, что боцман и второй матрос были в робах, и не только потому, что он, Костя, уходил в госпиталь. Он вообще был особенный. Герой. А ко мне три раза обращался. Я жалел, что он уходит.

— Новый человек прибыл, — сказал Костя. — Хоть бы спросили, как да что…

Боцман мельком, неприязненно глянул на меня и, думая о своем, ответил:

— Посачкуешь пока в госпитале. Обойдется.

— Ладно, поговорили.

Это проокал Костя.

Боцман покраснел, уставился на мой вещмешок.

— БЧ какая?

— Боевая часть четыре, — ответил я. — Радист.

И опять увидел Костины глаза. Он смотрел на меня так, будто сам только сейчас понял, что прибыл новый человек. Потом сказал:

— Смена! Ну, давайте… — Отвернулся и попросил матроса, который помогал ему одеваться: — Заведи, Андрей, на прощанье.

Тот быстро, словно ждал этой просьбы, достал откуда-то патефон, поставил его на стол, открыл. Зашипела пластинка:

Певец запинался, даже пропускал слова — пластинка была заигранная:

«Какая-то ария, — растерялся я. — Завели бы Утесова — «Раскинулось море широко…»

Казалось, что именно ария сбивает меня с толку: я эту музыку не знал к оттого чувствовал себя еще больше чужим. Музыка наполняла кубрик, а в днище шлепала вода, всплески были все те же, и так же пахло нагретым железом, но все уже изменилось, и я только понимал, что не был таким одиноким, когда смотрел на черные сопки, а потом спускался сюда по трапу.

Боцман стоял у стола, помаргивал белесыми ресницами. Матрос этот, Андрей, выпрямился за патефоном, будто аршин проглотил.