Владимир Саксонов - Повесть о юнгах. Дальний поход

Авраамов сказал, что как отличник учебы я могу доложить командованию школы, где бы хотел служить дальше, мое желание будет учтено. Тут он достал синюю папку с тесемками: «Н-но…» И я уже знал, о чем пойдет речь. Не забыли, оказывается, о моем рапорте!

«Но, — сказал Авраамов, — Иванов, сдавая дела, оставил мне и сей документ…» — к протянул рапорт мне: мол, почитайте…

Не только бакенбарды — брови у капитана первого ранга тоже были седые. А глаза темные. Сухие, очень чистые пальцы оскорбленно постукивали по стеклу на столе.

«Это можно порвать, — сказал я. — Если бы теперь встретил Иванова…»

«Капитан второго ранга Иванов, — прервал меня Авраамов, — погиб смертью храбрых».

Я встал, комкая в кулаке рапорт:

«Разрешите обратиться с просьбой?»

«Да».

«Прошу списать меня на боевой корабль!»

Авраамов тоже встал:

«Добро!»

«Разрешите вопрос?»

«Да».

Он кивнул, внимательно, словно узнавая, глядя на меня.

«На каком флоте погиб капитан второго ранга Иванов?»

«На Северном».

«Прошу списать меня на Северный флот».

«Добро, — повторил Авраамов. И протянул мне руку: — Попутного ветра!»

…Храпит кто-то. Наверное, тот матрос — храп-то незнакомый… Вон Леха вздохнул. Юрка ворочается. А один встал… Сахаров. Накинул шинель на плечи, чиркнул спичкой и полез по трапу наверх — покурить…

— Ребята, а я ведь писал рапорт!

Юрка не понял:

— Какой рапорт?

— Тогда… Иванову. Что хочу быть летчиком.

— А… — сказал Юрка. — Ерунда все это.

— Детство, — подтвердил Леха.

Детство, правильно…

Нас троих списали на Северный флот, Сахарова — на Черноморский, а Вадика — на Балтику.

У каждого впереди — свой корабль.

А еще сегодня — ведь это было сегодня — мы закинули за плечи вещевые мешки и последний раз оглянулись на площадь около учебного корпуса. Юрка сказал: «А с Василь Петровичем и не попрощались толком…»

Мы не видели его последние дни — у Воронова была уже новая смена. Служба, все ясно! Но как-то он сразу о нас позабыл…

«Ну, пошли?» — сказал Леха.

…Сахаров возвращается. Кашляет. Накурился.

А фронт, пока мы учились, далеко ушел от Волги, далеко! Но хватило войны и на нашу долю. На нашу общую долю и на долю каждого из нас.

…Смену Воронова мы встретили около клуба, когда выходили на дорогу к морю. Встали у обочины — так, чтобы Василий Петрович нас заметил. Он и заметил, но даже виду не подал — идет командует: «P-раз, два, три! P-раз, два, три!» Конечно, нам стало здорово не по себе — оттого, что он делает вид, что не замечает и командует не нами: мы стоим как чужие. Леха смущенно прокашлялся, словно хотел что-то сказать, но в это время смена поравнялась с нами и Воронов как им гаркнет: «Смирно! Равнение направо!»

На нас, значит…

Они идут мимо, лупят на нас глаза, руки по швам, из-под ботинок — галька брызгами.

Мы тоже встали смирно, отдали честь.

У Воронова глаза серьезные, рука — у бескозырки.

Прошли.

«Вольно!»

Старшина обернулся, помахал нам рукой.

Вот и все.

А Наташу последние дни я так и не видел…

Да, у каждого впереди свой корабль, своя жизнь. Ведь каждый человек — отдельная жизнь. Свой ум, силы, привычки, мечты. Своя судьба.

Но только ли?

Такие люди, как Иванов или майор Чудинов, Лехин отец, — это не только отдельные судьбы. Это больше. Ведь всегда есть одна — наша общая — жизнь, в которой они не умирают, если даже их нет в живых. Они в нашей памяти и в наших делах, короче говоря — в жизни.

Вот как!

Вода за бортом перестает всплескивать, а вместо нее почему-то начинают шуметь сосны, и Авраамов улыбается: «Вот ваш рапорт… Смир-рно!»… И я стою рядом с Ивановым, а мимо — строевым — проходят юнги. Рота за ротой, рота за ротой — и все новенькие…

— Новенький, — кивнув в мою сторону, доложил сопро­вождавший меня старшина.— На пятьсот тридцатый.

Дежурный по дивизиону недовольно поморщился:

— Пятьсот тридцатый в море. Вернется через час.

— Так что придется подождать, — сказал старшина. — А мне возвращаться надо в экипаж.

И ушел.

У стенки, борт к борту, стояли морские охотники. Все одинаковые. Я рассматривал их бронированные ходовые рубки, орудия на носу и на корме, вымпела на мачтах, номера на бортах… Значит, пятьсот тридцатый такой же.

То на одном, то на другом катере иногда начинали прогревать моторы — рокот получался мощный! Вода вблизи катеров клокотала, взбаламучивалась, и чайки, крича, шарахались над мачтами. А ветер, свежий, пахнущий холодной водой и скалами, обдавал вдруг теплой гарью машинного масла.