Тамара Михеева - Две дороги - один путь

— Чумовой какой-то, — растерянно пробормотала Петька.

Ленка смотрела на подружку пристально и весело — так смотрят на человека, когда знают про него что-то тайное.

— Тебе не кажется, что… — начала было Ленка.

— Нет! — резко перебила Петька, потому что ей как раз казалось. — Не надо, Лен… Ну что мне с этим делать?

Глаза у Ленки стали хитрые-прехитрые:

— Ай да Ахмеджанов!

— Входи в роль! — рявкнула на неё Петька. — Русалочка должна быть доброй и бесхитростной.

Петьку жгло странное чувство: смесь досады, жалости, вины и неловкости. Будто это она влюбилась в Лёшку, которому она нужна, как рыбе галоши, и будто все про это знают. Она посмотрела на Ленку.

— Я же не виновата… я же, наоборот, с ним всегда ссорюсь!

Голос у Петьки был такой страдальческий, такой жалобный, что Ленка не обиделась на крик, обняла подружку за талию и сказала серьёзно:

— Жизнь — сложная штука.

У Камня устроили сцену. Дядя Сева выделил театру несколько листов старой фанеры, вылинявшее полотнище светло-зелёного цвета, бумагу и краски. На фанере Олежка и Денёк нарисовали средневековый замок. Из полотна сделали занавес (на верхний край полотна Сашкина мама нашила колечки для штор, в них продели бельевую верёвку, которую натянули между качелями и горкой так, что занавес как раз отгородил условную сцену). Напротив Поляны поставили два ряда скамеек и три ряда стульев. Зрители уже потихоньку начали собираться, и Петька ощутила в сердце дрожь. Она назвала её «Ленкин синдром»: всё ли в порядке, ничего ли она не забудет, ничего ли она не перепутает? Петька поделилась своими переживаниями с братом. Олежка хмуро кивнул в сторону нарисованного замка, там стайкой стояли все артисты. Ленка у зеркальца, которое держал для неё Генка, поправляла волосы, Генка что-то бормотал (наверное, слова повторял), Лёшка и Сашка репетировали самую сложную свою сцену — дуэль, Арина Аркадьевна что-то объясняла Деньку, показывая то на декорации, то на занавес; Морюшкин, который на репетициях так здорово (лучше всех, даже лучше Ленки) играл весёлого шута, был совсем не весел. Уткнувшись в растрёпанную тетрадку с пьесой, он шевелил пухлыми губами, а колокольчик на его цветном колпаке позвякивал, будто Морюшкина бил озноб.

— Да-а, — пробормотала Петька, чувствуя, что её собственный страх куда-то уходит, а вместо него появляется решимость. А когда Олежка сказал: «Глупо, конечно, но я тоже страшно волнуюсь, даже в туалет постоянно охота…», — Петька поняла, что надо что-то делать. Она подошла к Егору и шёпотом потребовала:

— Дай мне горн.

— Вот тебе раз! — удивился Егор. — Ты же хотела у костра играть, для Денька.

— Ну, дай! Мне сейчас важнее. Что ты такой упрямый?

Весь этот месяц после репетиций Петька бежала в дом над обрывом. К Егору и к Леониду Степановичу, тому страшному старику. Там она осваивала нехитрый инструмент — горн.

Тренировала дыхание (держала подолгу то низкую ноту, то высокую), училась правильно сжимать губы и толкать воздух языком, разучивала сигналы. Леонид Степанович то ругал её, то вздыхал:

— Да. Слабоватая ты. Сил в лёгких мало. Трудно девочке на духовых играть. А может, лучше флейта, а?

Петьке уже и на флейте учиться хотелось, и на саксофоне, и на гобое, но главное — горн. Это в первую очередь.

И тогда на посвящении Денька в Бродяги она встанет у большого костра, вскинет начищенный горн (и огонь отразиться в нём золотом) и заиграет самый красивый сигнал — «Зарю». Пусть он не очень подходит для ночного костра, зато он у Петьки лучше всего получается. Вот все удивятся! Ведь никто не знал про её занятия, даже Ленка, даже Одежка, это был их с Егором секрет, сюрприз для всех.

Но сейчас Петька выхватила из сумки горн, вставила мундштук и сыграла «Слушайте все!» Сигнал — проще некуда, но какой фурор он произвёл!

Все бросились к Петьке.

— Ух, ты!

— Откуда?

— Ну, Петище — партизанка!

— А дай мне!

Но Петька сказала строго:

— Значит, так: начало спектакля через пять минут. Зрителей много, но мы не должны трястись, как кролики перед удавом. Артист должен волноваться самую малость. САМУЮ МАЛОСТЬ, слышишь, Ленка! ВОЛНОВАТЬСЯ, а не бояться, Морюшкин! И это я не задаюсь, Ген, я серьёзно говорю. Зрители — это наши соседи, наши родители. Даже если мы ошибёмся, они нам простят. Да и вообще, никто из них не знает, как должно быть! А может, у нас так задумано? Но мы не ошибёмся, мы же столько репетировали! Каждого из нас ночью разбуди, он свою роль отыграет. Так что всё — баста! Будем бояться — провалим спектакль, провалим спектакль — потеряем Хижину.