Геннадий Киселев - Кулисы, или Посторонним вход разрешен!

Я подошел к деревянному помосту, возвышавшемуся в самом его конце. Здесь нам предстояло выступать. Не просто гулять, есть мороженое, как обычно, а подниматься на сцену и петь. Зачем? Мы же не сумеем! Я просто спятил! Одно дело валять дурака дома, и совсем другое — выглядеть дураком перед зрителями. А если меня увидят ребята из нашей школы?

Но Петька с Борисом Ефремовичем уже исчезли в дверце, сделанной прямо в стене, которой оканчивался помост. Я поднялся за ними следом. За дверцей оказалась маленькая комнатка. Какая-то девочка на полу крутила колесо. Она лихо махнула нам рукой. Борис Ефремович указал на трехногую скамью, а сам подошел к пишущей машинке, возвышавшейся на деревянном ящике из-под яблок, и начал что-то отстукивать. Отстучав, он протянул нам по бланку.

— Больше моего появления не ждите. Предъявляйте свои пропуска контролеру и дуйте сюда.

— Спасибо, — сказал я, — а что нам сейчас делать?

— Сейчас придет Миша, порепетируем с вами. Потом запустят зрителя, и мы начнем концерт.

Борис Ефремович ушел, а мы остались. Девчонка больше не обращала на нас никакого внимания. Мы тоже отвернулись от нее. Подумаешь, я тоже кувырки назад умею не хуже.

— Здорово! — в дверях появился мальчишка с желтым чемоданчиком в руках. Его я знал: он учился в нашей школе, только в седьмом классе.

— Пополнение родная школа прислала, — обрадовался он и ткнул меня пальцем в живот. — А с тобой кто? Постой, не говори… Понял, за километр видать братана, — он протянул Петьке конфету. Тот подозрительно посмотрел на него, но конфету взял. — Толик, — он опять ткнул меня пальцем в живот. Я уже хотел разозлиться, чего он растыкался, но потом решил, может, у него манера такая знакомиться, и тоже ткнул его:

— Серёжа.

От удивления он сел на скамью.

— Смелый! В каком жанре работать собираемся?

Теперь удивился я — про что это он?

— Карасик, я спрашиваю, чего пришел сюда: шпаги глотать, фокусы показывать, по канату ходить? — и достал из чемоданчика туфли с подковками на носках и каблуках.

— Мы певцы, — важно сказал Петька…

Половину конфеты он слопал, а вторую пытался сунуть мне.

— Доедай, — остановил Толик Петьку и вручил нам по конфете. — Зовут вас как?

Я хотел ответить, но Петька вылез вперед:

— Мы братья Метёлкины.

— Ай да молодцы, братья Метёлкины. Без вас мы совсем зашились. Неделю колеса крутим да этой ерундой занимаемся, — тут он встал и выдал такую дробь ногами, что искры от подковок полетели.

Мы с Петькой завистливо переглянулись. Нам бы так…

— Зрителя пустили! — в комнату ворвался чубатый Миша.

— Ребятишки, вчерашнюю манеру исполнения не забыли?

Я хотел сказать «не забыли» и почувствовал, что трясусь от волнения. Стоял себе нормально, ничего не было, а тут затрясся, губы у меня свело да зубы начали выбивать чечеточную дробь.

— Пройдем разок, — Миша растянул баян.

Я открыл рот, но вместо слов песни из горла вырвался какой-то сип. Выпученными от растерянности глазами я посмотрел на Мишу.

— Не могу. — просипел я.

— Елки-палки! — Миша громыхнул баяном. — Чего тебя заклинило?

— Его не заклинило, — я увидел в дверях комнатки Бориса Ефремовича. — Это шок. Попросту говоря, он трусит.

— Я трушу?!

— Прорезался голосок, — удовлетворенно сказал он, — значит, просто нервничает. Ну-ка сядь в угол, закрой глаза и скажи сам себе: я спокоен, я спокоен… И на сцену. На зрителе этот страх пройдет. Я же говорил, у тебя есть необходимость самовыражения. Это тебе поможет. Остальным приготовиться, мы начинаем. Я пошел.

Будто в тумане я услышал, как Борис Ефремович поздоровался с дорогими ребятами, мамами и папами и начал читать стихи о пионерском лете. Потом Миша заиграл про веселое звено, Толик зацокал подковками. Из комнаты вышла девочка-колесо… Мы остались одни. Я схватил Петьку за руку и решил спрятаться в ящике из-под яблок, но Борис Ефремович вывел нас на сцену. Я посмотрел вниз, и у меня закружилась голова. Дыхание стоящих передо мной людей, будто паром, обволакивало меня со всех сторон.

— Не надо петь, — услышал я шепот Бориса Ефремовича, — мне вас еще объявить нужно.