Йозеф Томан - Дон Жуан, Жизнь и смерть дона Мигеля из Маньяры

- Почему? - с удивлением возразил монах. - Когда-то ведь вы сами учили по закону божию, что труд работников следует облегчать.

- Стало быть, вы здесь облегчаете их труд?

- Как можно, сеньор? Наоборот, я жду, что так поступите вы.

- Что? Я?! - Нарини до того взбешен дерзостью старика, что голос его срывается.

- А разве нет? - удивляется капуцин. - До сих пор я полагал, что ваша милость исполняет святые заповеди.

Испугавшись такого оборота, Нарини выкатил глаза, и челюсть его отвисла от неожиданности.

- Я полагал в простоте своей, - продолжает Грегорио, - что святая наша католическая церковь имеет в вашем лице надежного и преданного слугу, который чтит Священное писание...

Страх овладевает майордомо. Одно неосторожное слово - и его могут обвинить в еретичестве...

- Я чту заповеди, - заикаясь, лепечет он, - хотя не знаю, какую из них вы имеете в виду...

Грегорио, почувствовав, что сейчас его верх, воздел правую руку и молвил строго и с силой:

- "Не поднимай руки на работника своего и дай ему отдых в труде его!"

Нарини сунул хлыст в петлю при седле и, беспокойно моргая, произнес:

- Я не хотел бы, падре, чтобы у вас сложилось обо мне превратное мнение...

- Не хотел бы этою и я, - твердо ответил монах.

Поворачивая лошадь, Нарини процедил:

- Желаю вам приятно провести день, падре.

- И вам того же, дон Марсиано, - вежливо отозвался монах.

Через несколько минут от майордомо осталось только облачко пыли, клубившееся по дороге к замку.

Пораженные женщины замедлили движения вальков; они не сводят глаз с монаха, который спокойно отряхивает хлебные крошки с сутаны, собираясь уйти.

- Вы спрашивали меня, как отдыхать, как разогнуть ненадолго спину. Вот я вам и показал. Разогнуть спину, передохнуть, перекинуться добрым словом оно и богу мило, и для спины полезно. Так-то!

Женщины поняли, рассмеялись радостно и кинулись целовать руки старику. Но тот, отдернув руки, строго проговорил:

- Кшшш, прочь, индюшки! Клюйте что-нибудь получше, чем моя морщинистая кожа! - И, подняв руку для благословения, добавил: - Господь с вами! Да будет светел ваш день!

Затем, повернувшись спиной к ним, зашагал вразвалку к недальнему своему жилищу в Тосинском аббатстве.

Петронила крикнула ему вслед:

- Падре! Разве есть в Священном писании заповедь, о которой вы говорили Нарини?

Грегорио оглянулся на красавицу, усмехнулся и задумчиво проговорил:

- Нету, девушка, а надо бы, чтоб была.

Прачки долго, с любовью, провожали глазами его коренастую фигуру, следя за тем, как поднимает пыль подол его сутаны, потом снова склонились над бельем. Но на сердце у них стало веселее, и искорка надежды затлела в душе.

* * *

Ладья отдала свое богатство. Шкуры обезьян - рыжие, светлые, полосатые и в пятнах; выделанные кожи, расписанные яркими красками; индейские боевые щиты, ткани, покрытые узором, повторяющим очертания листьев и цветов; веера из соломы и перьев попугая; ожерелья из когтей коршуна и зубов хищных зверей; раковины, диадемы из пестрых перьев, боевые топоры, тростниковые дудочки, мокасины, луки, стрелы, маски индейских воинов...

Каталинон сдал отчет за дорогу, принял похвалу и золотые монеты и бродит теперь в сумерках по двору, ищет тень тени своей, зеницу ока своего, душу души - Петронилу.

Час настал. Пора нам в путь.

Отзовись на голос мой.

Попроворней, милая, будь,

Поскорее дверь открой.

Откуда-то сверху отвечает ему девичий голос, подхвативший знакомую песенку, которую Каталинон, бывало, так любил слушать из прекрасных уст Петронилы:

Если ты уйдешь босой,

Не придется нам тужить

Брод за бродом, реку за рекой

Будем мы переходить.

Каталинон догадывается, что голос доносится с сеновала, и торопливо поднимается по скрипучей лестнице. Фонарь освещает горы зерна, где стоит девушка.

Влюбленные упали друг другу в объятия.

- Зачем нам свет? - шепчет Каталинон.

- Хочу разглядеть тебя после долгой разлуки. Хочу увидеть, все те же ли у тебя голубые глаза, - дразнит возлюбленного Петронила. - Что-то они будто выгорели... И странно так смотрят. Это, правда, ты?

- Это я, я, - шепотом отвечает Каталинон и гладит ей плечи.

- Ты вырос, ты возмужал, - без всякого стеснения продолжает та. Молоко на губах обсохло... И на подбородке щетина - колется! Пусти! Не очень-то ты похорошел там, за морем, а главное, я еще не знаю - поумнел ли...

- Ах ты, лиса! - смеется Каталинон. - Все такая же озорница! - И, снизив голос: - Скажи, Петронила, ты меня еще любишь?