Иван Лазутин: Суд идет

Вспомнилось, как вчера, пересекая Моховую улицу, он бросил взгляд на безногого человека, сидевшего за рулем инвалидной коляски. Лицо его Дмитрию показалось таким знакомым, что он невольно остановился и, вглядываясь в суровые черты инвалида, спрашивал себя: «Где?.. Где я видел его?» Но глазок светофора вспыхнул зеленым огоньком, и трехколесная тележка двинулась вместе с потоком машин.

Это лицо преследовало его весь день. «Неужели Загороднюк? Неужели он?»

Но вот перед глазами всплыла другая картина. Военный госпиталь. Ожидая приема главного врача, Шадрин сквозь щелку неплотно прикрытой двери увидел седого хирурга. На вопрос молоденького ассистента, который помогал ему во время операции, военный хирург сердито пробурчал:

— С этой аневризмой Шадрину придется доживать век.

Ассистент поднял на профессора вопросительный взгляд.

— Но ведь с этим заболеванием долго нельзя жить, Иван Николаевич.

— Уж как повезет. Три года, четыре, а может быть, и все десять протянет.

Этот случайно услышанный в военном госпитале разговор произошел шесть лет назад. Все эти годы Шадрин старался забыть его или по крайней мере вспоминать как можно реже. Но он вспоминался все чаще и чаще. Особенно теперь, когда боли в сердце усилились и временами наступала такая слабость, что Дмитрий думал: «Все!.. Бьют последние часы…»

Вот и сейчас, прислушиваясь к ноющему пульсированию в груди, он, как бы разговаривая с собственным сердцем, тихо шептал:

— Неужели конец? Неужели хирург был прав?..

Медицинский термин «аневризма аорты» врубился в память. Лучше бы не слышал этих слов — не лез бы в медицинские справочники и не знал ничего об этой страшной болезни.

Шадрин осторожно протянул руку к столу и взял лежавшее на нем маленькое круглое зеркальце. Оно было единственным в комнате. Перед ним все жильцы брились и осматривали себя, когда собирались на свидание. Пылающие нездоровым румянцем щеки Шадрина ввалились и еще резче подчеркивали синеву под глазами.

Длинные русые волосы густыми волнами разметались по смятой в блин подушке. Плотно сжатые губы словно кого-то в чем-то укоряли. От подбородка к вискам побежала упрямая щетинка. Вряд ли когда-нибудь Дмитрию так хотелось жить, как теперь, когда отсчитанный седым хирургом срок подходил к своей последней черте.

К горькой мысли о близости конца примешивалась мысль о матери, которая не перенесет горя. От этих дум Шадрина охватывал ужас.

Скупое зимнее солнце косыми четырехугольниками медленно ползло по прокуренным желтым стенам комнаты, поднимая все выше к потолку тень от крестовин оконных рам. Через приоткрытую форточку с улицы доносились резкие звонки трамваев. Фыркали грузовые машины. Тягуче доносились заводские гудки. Временами слуха Шадрина касался тоскующий, протяжно зовущий сигнал паровоза. В этом отдаленном звуке слышалось свое, выстраданное. «Живи-и-и…» И Шадрин представлял, как в общем вагоне он едет домой, к матери, на каникулы. Под ногами, выбивая чугунную дробь, ритмично стучат колеса. За окнами орлино размахнулась степная ширь. Вдали виднеется деревенька, а в ней — с нахлобученными на окна соломенными крышами домики. Зеленые сады, палисадники… И непременно где-нибудь на лавочке, на самом солнцепеке, у палисадника сидит старый дед и смотрит из-под ладони на несущийся мимо поезд. Тут и стайка ребятишек выскочила на луг к самому железнодорожному полотну, чтобы помахать вслед удаляющимся запыленным зеленым вагонам. Пыльная, безлюдная деревенская дорога. К колодцу, поводя крутыми бедрами, идет босая женщина с коромыслом на плечах…

«Три-четыре года… А может быть, протянет и все десять».

В дверь постучали. Дмитрий прислушался. Не хотел он, чтобы кто-нибудь приходил к нему сейчас. Стук повторился.

— Войдите, — тихо проговорил Шадрин и снова закрыл глаза.

В комнату вошла Ольга. В складки ее серой пуховой шали набился снег. От разрумянившихся щек веяло морозом. Вся она пропахла снегом, солнцем, зимой. На выбившемся из-под шали пушистом локоне поблескивали мелкие, точно бисер, капельки. На солнце они искрились радужными блестками.

К койке Дмитрия Ольга подошла нерешительно, точно боясь оступиться или опасаясь кого-то разбудить. Она даже забыла поздороваться — настолько болезненным был вид у Шадрина.

— Что с тобой, Митя?