Иван Лазутин - Суд идет

Федя вошел в роль. Понизив голос, он почти шепотом продолжал:

— Да потому, что судьба этой табачинки в нос попасть.

Осторожно прикрыв одеялом голову, Шадрин еле сдерживал смех, от которого в глубине груди, чуть пониже ключицы, больно покалывало.

— Федор, перестань паясничать! — с трудом подавив смех, сказал Дмитрий, когда Бабкин был уже в дверях.

— Несерьезный человек, — еле слышно простонал из угла Лучанский, продолжая лежать неподвижно. Когда Федя вышел из палаты, он еще тише и еще беспомощнее простонал: — Товарищ Шадрин, а это правда, что кто-то умер после операции аппендицита? — спросил и, скосив глаза, остановил свой страдальческий, молящий взгляд на Шадрине.

Два чувства боролись в Шадрине: жалость к больному человеку, чрезмерная мнительность которого причиняет ему больше страданий, чем сама болезнь, и какая-то неосознанная брезгливость к мелкому малодушию. Но жалость победила.

— Шутит он. Разве вы не видите? Это же — Теркин после войны. Вы на него не обижайтесь, другим он быть не может. А насчет смерти от аппендицита — это он загнул, чтоб вас попугать. Я читал в одном медицинском журнале, что за последние двадцать лет — а там как раз приводятся статистические данные советской хирургии, — так вот, за последние двадцать лет еще не было во, всей стране ни одного случая смертности от операции аппендицита. Раз вовремя вырезали — значит, все в порядке!

Дмитрий говорил неправду: никаких статистических данных по хирургии он нигде, никогда не читал. Ему просто хотелось утешить человека.

Глаза Лучанского подернулись мягкой поволокой от радости и надежды.

— Вы удивительный человек! — несколько ободренней, но все так же беспомощно и не пошевельнув ни одним пальцем, произнес Лучанский. — Вы знаете, от вас веет верой в жизнь, оптимизмом! И еще чем-то таким, чему трудно дать название, но… — Лучанский замялся, потом сентиментально закончил признанием, что он очень рад, что его положили в одну палату с Шадриным, который защищает его от грубых выпадов Бабкина.

От этих слащавых душевных излияний Шадрину стало неловко. Он уже пожалел, что нейтрализовал шутку Феди, напугавшего Лучанского смертью от аппендицита. Дмитрий нажал кнопку звонка. Пришла тетя Варя.

— Няня, сегодня ко мне пустишь посетителей?

— Сегодня пущу, — ответила тетя Варя, заправляя одеяло на койке Бабкина. — Вот непоседливый воробей: так и скачет, так и скачет!

Ругала, а в глазах светилась материнская доброта. «Да, я не ошибся, — подумал Дмитрий, наблюдая за каждым движением тети Вари. — Это постаревшая Даша Севастопольская».

«Неужели она сегодня не придет? — думал Шадрин. — Нет, придет. Она уже, наверное, не раз была, да не пустили».

Дмитрий успокаивал себя, а сам все-таки волновался. Уже десять дней, как он не виделся с Ольгой, десять дней, как ему не разрешали не только подниматься с постели, но даже сидеть.

Повернув голову к окну, Дмитрий остановил взгляд на сосульке, висевшей на карнизе железной крыши одноэтажного кирпичного домика, стоявшего под окнами хирургического корпуса. К белой сосульке примерз желтый кленовый лист. На темной ветке голого клена, нахохлившись, подпрыгивал воробей.

При виде кленового листа и юркого воробья радостное чувство охватывало сильнее и сильнее.

В палату вернулся Федя Бабкин. Он накурился так, что от него разило табачным перегаром, когда он еще только показался в дверях. Лева Лучанский, чтобы заглушить волной хлынувший в его сторону табачный запах, поднес к носу надушенный платок и умиротворенно, с видом великомученика, закрыл глаза.

— По-о ваго-о-нам! — Протяжный крик Бабкина прозвучал, как военная команда. Пустая штанина его пижамы отдувалась назад, когда он, опираясь на костыли, шел к койке. Сел на постель и подал губами сигнал, каким горнист военного эшелона извещает отправление.

Кто знаком с теплушкой военных лет, тот никогда в жизни не забудет тревожный, зовущий вперед трубный клич военного горниста. В этом кличе воедино слились и неизвестность грядущего, и тревога за все, что до боли близко и дорого сердцу. Есть в этом зове эшелонного полкового горниста что-то от сигнала: «В атаку!»

Ольга появилась в дверях неожиданно. Застыв на месте, она хотела что-то сказать и не могла. Но это были секунды. Прижимая к груди сверточек, она тихо подошла к койке Шадрина.

— Здравствуй, Митя! — В голосе ее звучало больше обеспокоенности, чем радости: так велико было ее волнение.