Иван Лазутин - Черные лебеди

Девочка!.. Ты выстоишь… За спиной твоей Родина. В едином ритме с твоим маленьким сердцем бьется большое сердце России…

Как и миллионы лет назад, плыли по небу облака. Маленькие речушки впадали в большие реки. Большие реки молчаливо катили свои воды в море. На пути своем они все упорнее наступали на правый берег, подмывая его крутизну и грабастая витыми стопалыми ручищами гигантские глыбы оттаявшей земли.

Осенью шли дожди. Длинные, тягучие. Под этими сыпучими тоскливыми дождями блекли деревья, молчаливо роняя в жухлую мокрую траву увядшую листву. Весной, пригретые майским солнцем, просыпались от зимнего оцепенения деревья. Умываясь в росе прохладных утренников, вспыхивали под солнцем изумрудно-зоревым сиянием травы и цветы. Все это повторялось снова и снова.

Весна звонко, с серебряными колокольчиками под дугой, веселым свадебным кортежем буйно въезжала в лето и гнала природу к своему печальному рубежу — к осени. Утомленная дождевым кружением, осень устало, с покорностью ложилась под белую шубу зимы. А в апреле весна порывисто сбрасывала с себя ледяной покров и, распрямившись в полный рост, встряхивала буйными зелеными кудрями. И так без конца.

Повторение, обновление… Умирали старики. На смену им рождались младенцы. Младенцы через десятки лет становились стариками и, радуясь новой расцветающей поросли юных потомков, тихо, спокойно умирали, как умирали наши прадеды, когда мы только начинали вставать в колыбели…

Умирали люди… Умирали деревья…

Пустотелая гнилая бузина топорщила во все стороны свои корявые хрупкие ветки и доживала свой недолгий век в тени ветхого забора. Ей, бузине, непонятно было, что такое прикосновение утреннего солнца. В капельках росы, упавшей на ее листья, никогда не вспыхивали ослепительно яркие блестки маленьких радуг. Никогда, ни в какие праздники человек не украшал ее ветвями свое жилище. Никогда она не вспыхивала жарким огнем в русских печах — всегда дымила. И тут же в каких-то десяти шагах от бузины вызванивал на ветру своими калеными, как у лавра, листьями дуб. Он тоже не вечен, но его жизнь исчисляется столетиями. Дуб — богатырь. Он пьет солнце, купается в янтарных дождевых струях, утирается ветрами, напоенными ароматами цветов и трав. Во всем его непреклонно-величественном облике словно запечатлелся гордый принцип человеческого духа: Cesarem licet stendum mori [9] Цезарю подобает умирать стоя ( лат .). .

Умирали деревья… Умирали люди… Но все умирали по-разному.

Над Москвой плыли облака. Медленно, плавно, так, как они плывут и над блистательным Парижем, и над далекой Гаваной, и над туманным Лондоном.

Нескучный сад был еще пустынным, когда Дмитрий и его дядя, Александр Николаевич Веригин, вошли в него со стороны Калужской заставы. Кое-где в густой траве, куда не скользнули еще через листву деревьев лучи солнца, поблескивала серебряным светом роса. Тропинка была узкая, и они шли друг за другом. Впереди — Александр Николаевич, шагах в трех за ним — Дмитрий. Каждый думал о своем. Дмитрий был потрясен вчерашним рассказом дяди. Все, что было пережито и передумано им за последние двадцать лет, могло бы дать неповторимый материал для десятка романов.

А бывший комбриг — костистый, худой, чуть-чуть ссутулившийся — шел и вспоминал. Давно это было — в тридцатом году. Веригин был слушателем Военной академии имени М.В. Фрунзе, Таня — студенткой медицинского института. Они познакомились на новогоднем вечере, в ее институте. А потом через полгода, в Нескучном саду, он сделал ей предложение. Она тогда обиделась: уж слишком легким был тон, с каким Веригин произносил святые слова. Три дня не подходила к телефону. А через неделю пришла сама. Пришла к нему в общежитие и сказала, что согласна стать его женой. И снова они бродили по Нескучному саду…

Дмитрий не знал, почему дядя пригласил его пойти прогуляться не куда-нибудь, а именно в парк Горького. Не знал он также, почему в парк вошли они не через центральный вход, а со стороны Нескучного сада.

Веригин шел и узнавал знакомые места… Вон та поросшая кустарником лощинка… Вот здесь, перепрыгивая через канаву, Таня оступилась, и он нес ее на руках до беседки.

«Таня!.. Таня!.. Посадит ли кто на твоей могиле полевые ромашки, которые так часто стояли на студенческой тумбочке, у изголовья твоей кровати? Если б знать, где твоя могила? Кто смежил твои веки? Таня!.. Таня!..» — повторял про себя Веригин и чувствовал, как горло сжимают спазмы. Но крепился, чтоб Дмитрий не заметил его страданий. Он пожалел, что пригласил с собой в парк племянника. Ему хотелось побыть одному.