Анатолий Байбородин - Озёрное чудо

— О, мама-дура! Куда полез?! Кого… смешить, она и так смешная. Вот уж верно, ума нет — беда неловка…

— Ладно тебе, Хуцан, закрой поддувало — жар высвистит, — огрызнулся отец. — Распазил хайло… Чем лаяться, достань бутылку да налей. Видишь, поди, зуб на зуб не попадат.

— О, это мы, паря, махом…

Выпив, мужики выпрягли коней и, стреножив треногами из ссученного конского волоса, пустили на скудный апрельский выпас. Запалив жаркий костер, варили мясное хлебово, не забывая прикладываться к бутылке. Когда семейство брело к дому, уже долетала хмельная мужичья песнь. Отец, фронтовик, завел боевую, а Гоша Хуцан, хоть и в тылу с бабами воевал, но тоже подтягивал:

— Вот и прошло Вербное воскресенье, — неведомо кому промолвила мать, когда подошли к дому. — Завтра Страсти Господни…

Утром мать снова явилась к реке, прихватив и ребятишек, которые едва волочили ноги, — со вчерашнего полудня и маковой росинки во рту не ночевало. На соленую рыбу и глядеть не хотят… Отец мотался вдоль берега, высматривая, где помельче, потом сидел у лениво шаящего костерка и глядел мутными, тяжелыми, похмельными глазами в обезумевшую реку, которая неведомо когда и образумится, войдет в берега. Гоша Хуцан, как в ненажорные мужичьи глотки утекло все пойло, подремал у огня, да похмелившись заначкой, еще до солнца укатил в деревню, плюнув на косачей и глухарей.

— Ты уж, отец, больше в речку-то не лезь! — крикнула мать, но отец лишь досадливо отмахнулся.

Бог уж весть, сколь мать торчала на берегу с ребятами и, надсаживая глотку, пытала отца про молодуху, Татьяну, Илью, как тот — легок на помине, долго жить будет, — словно бурятский батыр Гэсэр, слетел с небес на крылатом снежном жеребце. «Есть Бог на земле…» — вздохнула мать, чуя сердцем: Илья выручит из лиха, чего-нибудь придумает, — парень ловкий. Видимо, Гоша Хуцан, спасибочки ему, добравшись до Сосново-Озёрска на своей хлесткой бричке, обсказал Илье горюшко, какое вышло на кордоне, и тот, легкий на подъем, тут же оседлал Сивку и где рысью, где наметом полетел в тайгу.

Илья — рано заматеревший, по-степному скуластый, буролицый, с приплюснутыми губами и курдеватым чубом — ловко соскользнул с коня, привязал Сивку к телеге, потом, увидев на другом берегу родное семейство, весело помахал рукой. Мать ожила, потянулась к Илье — обернулась бы горлицей, перелетела реку и обняла сына — тут же и ребятишки встрепенулись, заверещали на разные лады:

— Братка приехал!.. Братка приехал!..

Илья помялся у реки, качая головой, и вернулся к отцу. Тот виновато, но с надеждой спросил тряским, осипшим голосом:

— У тебя, сынок, ничо там похмелиться нету?.. Прямо голова раскалыватся… Три бутылки вчера с Гошей уговорили.

— Меньше надо пить, отец, — не те годы. Да и кого ты за Хуцаном гоняться?! Тот, боров, литру засадит и ни в одном глазу. У него сало на брюхе в три пальца… Надо было на похмелье-то заначить.

— Да Хуцан, хитрозадый, одну бутылку в бричке запрятал. Помню, что брали четыре белоголовки… Я пока спал возле костра, Гоша, видно, похмелился и остатки с собой упер. От, паря, жидовска морда: нет бы разбудить меня или оставить. Друг называтся…

— Не переживай, отец, счас буду лечить тебя.

— Ну, дак ты же у нас конский врач по женским болезням, — улыбнулся отец.

— Во-во, хирург, — согласился Илья.

В кожаном подсумке, притороченном к седлу, нашарил мятую походную фляжку и, лихо свинтив пробку, набулькал в приготовленные отцом алюминевые кружки, приговаривая:

— Ладно, начинаем операцию, как это у хирургов: скальпель… спирт… огурец… Ну, отец, и я выпью с тобой для храбрости. А потом уж будем гадать, как речку брать.

Подлечившись, отец сучком пошуровал в костре, и призрачные, едва зримые лопухи огня затрепетали на утреннем ветру. А Илья ходил по берегу — мать напряженно и тревожно следила за сыном — прищуристо и вдумчиво присматривался, прислушивался к бурлящей Уде и о чем-то негромко рядился с отцом, показывая рукой от берега к берегу. До чего уж мужики договорились, бог весть, но мать видела, как отец серчало сплюнул в костер и стал перебирать манатки в телеге.

— Ну, бог не выдаст, свинья не съест, — Илья потрепал жеребца по шее, да и, раздевшись до морского тельника… словно в атаку наладился, безкозырки еще не хватало, вскочил в седло, куда отец подал холыновый куль с лямками, навроде поняги. Проехал вдоль полой воды, спустился в речку. С натугой одолевая стремительное течение, охлестывающее брюхо, скользя по каменьям, жеребец косым, извилистым путем все же пересек Уду. Мать молила Бога, суетливо и мелко крестясь, ребятишки обморочно следили за братом, а когда Сивка выскребен на берег, запрыгали, загомонили галчатами, а потом кинулись встречать братку. А как он сполз с седла и свалил наземь заплечный куль, Ванюшка с Верой повисли у него на плечах, приткнулась и мать, мокря слезами и без того сырой тельник.