Анатолий Байбородин - Озёрное чудо

— Папка едет!., папка едет! — распугав предзакатную глушь, оглашенно завопил парнишка и, прыгая, размахивая руками, еще и присказал на цыганский лад, подслушанное у балагуристого папки. — Тятька идэ, черта вида, мы его съидэ!..

И…откуда силенки взялись… так припустил к реке, что засверкали смазанные дегтем подошвы сыромятных ичижонок, вспузырились вольные сатиновые шкеры и вздыбилась линялая, заплатная шубейка. Следом ударилась и Вера, но тут же и запалилась, захныкала.

С вершины повозки спускались неторопко, звонко натянутыми вожжами мужики сдерживали коней, чтоб не понесло, но ближе к изножью хребта приспустили вожжи, и хлестко под горку срысил пегий жеребец, запряженный в начальственную рессорную бричку, где, вольно расшиперившись, восседал материн сродник Гоша Хуцан, — сомустился по хмельному азарту пострелять на Уде токующих косачей да пошукать в тайге глухарей. Следом за Гошиной бричкой пригромыхала и отцова телега, — поспешала краснобаевская Гнедуха, стосковалась в деревне по вольному таежному выпасу.

Ванюшка, ненасытно глядя во все глаза на отца и дядю Гошу, как бы слышал их разговоры… Разминая отекшие ноги, чтобы мураши в землю ушли, мужики затоптались у реки, грозно вздувшейся, затопившей берега. Отец, сдвинув на индевелые брови полувоенную черную фурагу, озадаченно поскреб сивый затылок. В одичалом и голодном, как зверь, ревучем потоке даже не угадывался брод, рассекавший реку наискось по каменистому перекату, где в сухие лета и воды-то было кочету по колено. Сели мужики на сухую и белесую, лоняшнюю траву и, достав кисеты с махрой, свернули толстые самокрутки, задымили в постное, бесцветное небо, очарованно провожая взглядом стремительную речную течь. Крутя в воронках, пронесло торчащий вверх корнями и сучьями сухой сосновый выворотень.

— М-м-да, Петруха… — Гоша Хуцан зло сплюнул в сторону реки и замысловато матюгнулся, — едрит твою налево, сказала королева, кого я захотела… Счас, паря, в речку соваться — рыб кормить. Да… И чо я поперся, дурак, с тобой?! Талдычили же мужики, что Уда шалит…

— Дак знать бы где упать, соломки б подстелил.

— Тут стели не стели — реку нам не одолеть… Давай-ка, Петро, запалим костерок, для начала ужин сгоношим, зум [6] Зум (бурят.) — сто. грам примем.

— И то верно, — охотно согласился отец и присказал обычное. — Чтой-то стали ноги зябнуть, не пора ли, брат, дерябнуть.

— Давай, Петро, сушняк пошукай на костер, а я таган смастерю под котелок. Мяска заварганим…

Но отец уже не слушал Гошу Хуцана, — блуждающий взгляд узрел на другом берегу мать, скорбно темнеющую в тени разлапистого черемушника, к ногам ее сиротливо жались ребятишки. Отец поднялся, сошел к самой воде и громко, чтобы перекричать рев Уды, спросил:

— Ну, как вы там без меня?

— Тьфу! — сухо сплюнула мать, не совладав с досадой, терзающей и томящей душу. — Он еще и спрашиват… бесстыжие твои глаза!.. Тут ребятишки с голоду загинаются, а он, ирод, выгуляться не может…

То ли холодный ветер, слава Богу, остудил и унес поносные слова по стреженю реки, то ли уж отец пустил материну брань мимо ушей, но как ни в чем не бывало опять крикнул:

— Майка-то отелилась?

— Да-а, тебе, отец, хошь наплюй в глаза, все божья роса, — мать заплакала, и у ребятишек потекли слезы по щекам.

— Ты, Аксинья, не думай, что загулял. На рыбалку сбегал. Самый клев… Ладно наудил и продал выгодно… А потом лесхоз турнул на два дня в лес жерди рубить… на огорожу. Так что, ты не думай… Вчера вечером маленько с Гошей посидели…

— Этот идол окаянный кого хошь с пути собьет. Нету на него пропасти…

Гоша смекнул, что баба и до него добралась, а посему и возмутился, но решил Петро оправдать:

— Ты, Ксюша, понапрасну мужика не хай… тоже мне, хаянка!

— А-а-а, вас хай, не хай, что об стенку горох, — проворчала мать. — Черного кобеля не отмоешь добела.

— Ты вот ругашься, а он ить полну телегу харчей наворотил…

— Хошь сам живой обернулся, и то слава богу…

— Все, бедный, переживал: как там Ксюша с ребятишками…

Пока Гоша утешал, тихомирил мать, отец завалил долгую, тонкую березу, смахнул бритким топором сучья, разделся до белых кальсон и вошел в реку, пробуя жердиной глубь.

— Ой, отец!.. — истошно завопила мать. — Не суйся в речку!..

Опоздал ее обережный вопль: шагнул отец от затопленных верб, тут же и ухнул с головой в пучину, и сглотила мужика речка… Бестолко металась по берегу мать, беспамятно вопила Гоше Хуцану, вусмерть перепужав детишек. Вынырнул отец почти на стрежене, уносимый бурливым потоком, стал заполошно молотить руками, выгребая к тальникам. И лишь с полверсты от брода чудом прибился к подмытой и поваленной иве, судорожно уцепился за гибкие ветви, и, очнувшись от слепящего страха, отпыхался, потом, перебираясь от сучка к сучку, выполз на высокий становой берег. Шатко поковылял, хотя хмель с перепугу да в стылой реке махом вышибло; кружилась и ныла голова, перед глазами роились сверкающие красные мухи. Когда посиневший, ознобленно клацающий зубами, притрусил к дороге, накинулся на него Гоша Хуцан: