Рене Фалле - Париж в августе. Убитый Моцарт

— Да нет, — замечтался художник, — нет…

Он показал свои картины.

— Я в этом ничего не понимаю, — признался Анри.

— Критики тоже, — успокоил его хозяин. — В противном случае я жил бы не здесь, а в замке Людовика XIII с бассейном и «ролс-ройсом».

— Однако Плантэн нашел, что эти картины больше соответствуют его вкусу, чем те, что на Монмартре.

— Конечно, на них моя подпись и я не могу ее изменить. Своей девушке вы скажете, что это псевдоним, потому что вы сидели в тюрьме. Тюрьма — это романтично.

— Вы думаете?

— По крайней мере, намекните. Нужно всегда оставлять немного таинственности. Ладно, я даю вам пятнадцать картин, кисти, чашечки для разведения красок, все хозяйство. Я помогу вам погрузить все это в такси.

— В качестве гарантии я могу оставить вам золотое кольцо…

— Никаких гарантий! У вас хорошее лицо, вы счастливы, этого мне достаточно. К тому же, вы не можете ничего мне гарантировать. То, что я вам одолжил, стоит семнадцати — восемнадцати тачек, груженных золотыми часами.

С одной рукой Анри не очень-то подходил для перевозки картин. Мартэн Ролланд заметил это.

— Я провожу вас до дома.

— Нет, нет, я не хочу вас беспокоить.

Этот приступ скромности не убедил художника, и в конце концов двое мужчин, картины, мольберт и все остальное пустились в путь на такси.

Мамаша Пампин, расположившаяся на своем коврике, как перевернутая урна, имела глупость усмехнуться при виде картин.

— Нравится, мадам? — ласково спросил Мартэн Ролланд.

— Это отвратительно! Да, отвратительно!

— Но, мадам, перестаньте принимать эти картины за зеркало.

— Могли бы быть и повежливее, вы, бородач, — процедила она высокомерно.

— Постараюсь. И для начала — в гробу я вас видал!

Мамаша Пампин в изумлении широко раскрыла рот. Летавшая рядом муха была сражена наповал.

Анри, уже поднимавшийся по лестнице, обернулся и смело прокричал:

— Именно так — в гробу мы вас видали!

Мадам Анна Пампин, ошеломленная, сказала себе, с горечью в сердце и, разумеется, другими словами, что, помимо ее воли, что-то неладно в датском королевстве.

Пат в платье из светло-зеленого фуляра ждала его перед гостиницей. Она бросилась к нему:

— Анри! Вы ранены? Вы такой бледный!

Ему было больно, он пил таблетки. Но, как он и ожидал, вся боль исчезла, как только она наконец-то появилась.

— Ничего, Пат, ерунда.

— Нет! Вы… вы…

Переживания Пат с лихвой вознаградили его за все. Он не был Вильямом и никогда им не будет, но она все-таки любит его и сегодня вечером, когда они будут прощаться, она подставит ему свои губы.

— Я воткнул в руку вилку для улиток. Ужасно глупо.

Действительно, это было глупо, и она не смогла удержаться от улыбки.

— Вилку для улиток?

— Да. Я поскользнулся и не успел выпустить вилку из рук…

— Это ужасно.

— И к тому же менее зрелищно, чем дуэль на шпагах между двумя мушкетерами.

— Мой бедный Анри… И вы все-таки пришли? Не нужно было.

— Я пришел бы в любом случае. Даже если бы меня нужно было нести.

Она отвела взгляд.

— Почему, Анри?

— Почему, Пат? Потому что… Потому что…

Он боялся того, чего на его месте боялся бы любой мужчина: увидеть, как Пат удобно устраивается в бесцветной и безопасной дружбе. Когда женщины с блаженной восторженностью располагаются в этом кресле-качалке, их очень трудно извлечь из него. Тогда они начинают спрашивать себя, какая муха вас укусила, что вы портите любовными словами или не очень братскими жестами «прекрасную дружбу».

Не слишком хорошо разбираясь в этом, Анри инстинктивно чувствовал эти «зыбучие пески». Он не хотел делать из Пат приятеля.

Нельзя быть приятелем с этими серыми глазами, с этим ртом, не будучи по крайней мере импотентом, или гомосексуалистом, или равнодушным, или, в крайнем случае, влюбленным в другие серые глаза, другой рот.

Вот почему для того, чтобы продемонстрировать свои намерения, он позволил себе поступок, у которого, независимо от того, будет он принят благосклонно или нет, имелось преимущество наглядности: он наклонился и слегка укусил Пат за подбородок, как сделала бы кошка. Добрые друзья редко ведут себя таким образом.

— Что вы делаете! — запротестовала Пат.

Но взгляд — одновременно ласковый и удивленный, который она бросила на Анри, — показал ему, что он вовсе не совершил непоправимого проступка. Чтобы еще лучше доказать это, она поднесла его забинтованную руку к своим губам и оставила на ней легкий цветок поцелуя, может быть, бессмертный цветок. «Если бы я мог, — прикидывал Плантэн, — рассказать ей о случае с расширителем, она бы плакала. Ее Вильям никогда бы не смог зайти так далеко». Так жаль было оставлять свое лучшее оружие неиспользованным.