Рене Фалле - Париж в августе. Убитый Моцарт

— О чем вы думаете, Анри? Вы много думаете.

— Я думаю, куда мы пойдем обедать.

— Французы думают только о еде. Когда же они поели, они думают только о женщинах.

— Англичане никогда не думают о женщинах?

— Думают. Время от времени. Но это не видно.

Она дала ему руку в тот момент, когда он сам прикоснулся к ней. Это совпадение заставило их обменяться взглядами — с ее стороны удивленным, с его — глуповатым, немного блаженным. Они остановились. Их губы были так близки, что Пат отвернулась, прошептав:

— Какие же мы глупцы…

Он заставил себя идти дальше, мужественно сжав зубы. Она присоединилась к нему, поблагодарив крепким пожатием руки.

— Это Опера?

— Да.

— Вы были внутри?

— Нет.

Они знали, что говорят только, чтобы говорить. Она ничего больше не сказала и размышляла, глядя на свои туфли: «Патрисия… Патрисия… Что не так? Не для того ты приехала в Париж, чтобы заниматься этими глупостями. Тебе двадцать семь лет. Тебе уже не шестнадцать».

Но женщины напоминают мошек. Озабоченные, они внезапно улетают от своей заботы, хотя ничто в их поведении не предвещало этого полета. На улице Обер Пат улыбнулась. На улице Комартэн она смеялась. На Трините она была само счастье — белокурое и голубое.

— Странные вы, французы, — заметила она перед сквером. — Вы — великие поэты, но вы также чиновники. В Париже мало травы, и у вас запрещено ходить по газонам. В Лондоне по ним ходят, на них лежат. Трава не для того, чтобы на нее смотреть.

— Мне на это наплевать, — ласково сказал Плантэн.

— Что это значит?

Он объяснил, небрежно махнув рукой над плечом.

— Мне на это наплевать, — повторила Пат, — мне на это наплевать… — Она записала это выражение в блокнот.

— Почему вам…

— Почему мне наплевать? Потому что я в тебя втрескался и потому что у тебя самые прекрасные стеклышки на свете.

Она плохо понимала «тыкание» и еще хуже — жаргон.

— Что вы сказали? Что вы сказали? — кричала она, теребя и пощипывая Анри руку. — Что значит «стеклышки»?

Плантэн показал пальцем на глаза Пат.

— Глаза! Глаза!

Довольная, она и это записала.

Они пообедали на террасе на площади Пигаль. Анри пережил там жуткие мучения, стараясь манипулировать вилкой и носком с элегантностью. Он никогда раньше не бывал в таком дорогом ресторане. Ему показалось, что официант с первого взгляда догадался о его бедности. Официанты и полицейские быстро распознают бедняка, даже если он одет в смокинг, взятый напрокат на один вечер. Когда Анри увидел, как Пат управляется с персиком при помощи столового прибора, не дотрагиваясь до него рукой, он предпочел отказаться от десерта.

Пат была румяной и прехорошенькой, она выпила три бокала вина. Он допил то, что оставалось в бутылке, для храбрости, она была ему необходима для того, чтобы не покусывать, не целовать пальцы, руки и шею Пат, чтобы не сжимать Пат в сумасшедших объятиях, чтобы не повторять Патрисии Гривс «Я вас люблю» или «I love you» — эти три слова составляли основу общеизвестного франко-английского словаря, вместе с уже названным пинг-понгом и баскетболом. Да, действительно, самая настоящая храбрость, унаследованная от сражавшихся под Верденом. Она требовалась еще и для того, чтобы не хлопать глазами при виде счета в этом туристическом ресторанчике, где вас заставляют дорого заплатить за соседство с жалким фонтанчиком и несколькими малопривлекательными задницами.

Вялый официант лениво переставлял ноги. Черные, густые, широкие брови падали ему на глаза. Избитый пес нюхал воздух, в котором плавали ароматы колбасы. Несколько кюре из монастыря Урюфф шли в Сакре-Кёр. Какой-то мрачный придурок терзал двух своих детей: он всем пожертвовал ради них. Мир был грязным, лето было грязным, и солнце было гнилое.

Но была Пат — моя любовь, моя дорогая, моя любимая, мой апельсинчик, мой вчерашний мак, моя сегодняшняя незабудка, мой пушок, мой медовый чепчик, моя английская стрекоза. Пат — моя любовь, мой ясный Альбион, вся моя лазурь, весь мой жар, твои пепельные глаза, твой ярко-красный рот, твоя шелковая кожа, между нами Северное море, холодное и серое, моя любовь.

Над ними был Сакре-Кёр, бледный, как репа, еще более искусственный, чем декорации Оперы, уродливость которого сделала из него любимый болванами предмет искусства, Сакре-Кёр — до зубовного скрежета и дверного скрипа.

«Сакре-Кёр!» — Пат застыла, пораженная, перед этим благочестивым плевком в лицо расстрелянных в 71-м году «во искупление их грехов» нищеты, холода и ярости.