Рене Фалле - Париж в августе. Убитый Моцарт

На нем были мокасины «из яловой кожи, обработанной под замшу, на толстой слоистой подошве», светлые брюки, пузырившиеся на обеих коленках, рубашка с короткими рукавами из «ткани Буссак» и неизменная куртка. Поиски одежды в семье в основном проводились для шестнадцатилетней Вероники. Анри не возражал: он был намного выше этого. Для него время танцев и «кадрежки» уже прошло, закончилось, умерло. Что он будет делать в хорошо сшитом костюме — ходить каждый день в «Самар» на улицу Сен-Мартэн и обратно? Завтра воскресенье, он подольше поваляется в постели, немного приберется в квартире (какой сюрприз будет для Симоны!), а потом, в полдень, отправится к Розенбауму выпить аперитив и поставить на скачках на 1.7.9. Он не изменит ни одной цифры. Однажды из-за того, что он изменил свое первоначальное решение, он потерял миллион. Он был болен (лежал в постели!) целую неделю. 1.7.9.

Так каждое воскресенье морковка скачек маячила перед носом завороженной Франции, пуская в глаза всего народа «зайчики» от тысяч граней своих зеркал-ловушек. Она была здесь, эта сверкающая Книга Чисел Моисея, наконец-то в пределах досягаемости для изумленных людей. В этой новой церкви были избранники, были призванные и были чудеса. Этот Бог мог дать все своим верующим: дом за городом, машину или скромнее — двухканальный телевизор, да, да, да. Они теперь верили только в его помощь, они повторяли сказочные истории:

— Он поставил на дату своего рождения, смеха ради: три миллиона!

— Он бросил бумажки с номерами в шапку. Вытащил три номера: 500 тысяч!

— Он был на мели. Ему уже не давали в долг даже 500 франков. Это его внучка, да, малышка вытащила его из этой ямы. Она разбила свою копилку и отнесла деньги в городской тотализатор. Она никогда в жизни не видела ни одной лошади. Никогда не видела ни одной травинки. Никогда не могла уехать на каникулы. Она поставила тысячу франков наугад. Восемь миллионов, старина, восемь миллионов, чтоб мне сдохнуть, если я вру! 1.7.9, 1.7.9.

Он, не глядя, переходил улицу, погруженный в золотые испарения, более ядовитые, чем пары бензина. Скрежет шин заставил его подпрыгнуть.

— Придурок! Трахнутый! Популист! — проорал водитель, наделенный богатым воображением, прежде чем уехать.

Плантэн обнаружил, что он, дрожа, прижимается к парапету, на котором разложили свои книги букинисты. Он повернулся к миру спиной и смотрел на Сену, не видя ее. Почему этот шофер не обозвал его ненормальным, как остальных? Почему «придурок», «трахнутый» и почему «популист»? Анри не очень хорошо знал, что означает это слово. По правде говоря, совсем не знал. Но это должно было быть что-то серьезное.

Тут перед его глазами как будто открылась черная дыра, и из этой пропасти прямо в лицо ему зазвучал мистический голос: «Да, Плантэн, ты всего лишь придурок, трахнутый, популист! Ты — не что иное, как посредственная часть толпы. Ты всего лишь жалкий продавец с зарплатой такой же скромной, как сама твоя жизнь. Ты умеешь играть в белот и ловить уклеек на тесто — ну и что нам с этого? Твоя жена посредственная, твои дети будут посредственными, ты сам — посредственность, как твой отец и твоя мать. Этот «среднестатистический» мсье Дюпон, про которого мы читаем в газетах — сколько хлеба он съедает в день, сколько выпивает вина, сколько выкуривает сигарет, в каком возрасте он женится, а в каком — умирает — этот мсье Дюпон, с которым ты не знаком, это ты, Плантэн Анри! Это ты — средний француз, средний человек, жалкий тип, придурок, трахнутый, популист! Это ты, дурень, кто же еще! Неплохой, но все-таки дурень. Когда ты умрешь, «Франс-Суар» не посвятит этому событию даже запятую. Если только ты, Герострат, не убьешь президента. Но у тебя нет никакого желания это делать. Ты не причинил бы зла даже самому мелкому чиновнику префектуры. Ты — толпа. Бесконечный пешеход. Непрерывный автомобилист. Великое ничто всего великого, Плантэн — ноль».

Он не возражал. Голос был прав, что говорил с ним так жестко. Плантэн был всего лишь удовлетворительным ничтожеством, как все ничтожества. Это ужасный момент, когда тебе не удается увидеть ничего хорошего в своем собственном отражении. Довольное собою «я» разбивается о стену, разбрызгиваясь, как тухлое яйцо.

Сорвав своими руками эту маску анонима, Плантэн освободил от нее собственное лицо. Он вздохнул, как спущенный мяч.

«Однако, — пробормотал он, — я живу…» Мужчина в шляпе посмотрел на него с подозрением. Потом прошла красивая девушка, и Плантэн имел глупость ей улыбнуться. Она еле заметно передернула плечами, настолько абсурдным, неприличным показалось ей то, что такой вульгарный популист мог ей улыбнуться. Анри загрустил. Вся вселенная считала его мелочью, недостойной внимания. Воробышек, однако, сел недалеко от него, и он боялся пошевельнуться. Если он, Плантэн — небольшая величина, то что же такое этот воробышек в руках божьих?