Алексей Ельянов - Чур, мой дым!

Неожиданно загрохотали сцепки, состав медленно, тяжело пополз. Вот уже ритмично стукнули колеса, а потом все чаще, все веселее. Мне стало легко, радостно, было все равно, в какую сторону увозит меня поезд, — главное, что я еду, я в безопасности, позади, может быть, самый трудный день в моей жизни. Когда я вырасту, я обязательно вернусь сюда и отыщу могилу отца. И может быть, случайно встречу мужика в ватнике и отомщу ему. Еще не знаю как, но отомщу. Или нет, просто пройдусь мимо в шикарном костюме с папиросой во рту, а он будет сидеть и просить милостыню, но я ему не подам. Нет, подам, даже специально брошу пригоршню денег. И когда он удивится, кто это ему столько кинул, я скажу: «А помните мальчика с шинелью, так это я!» И уйду, а он будет смотреть мне вслед и…

Тут мою фантазию оборвал чей-то вопрос:

— Эй, шкет, куда подался?

Голос был негрубый, мальчишеский. Я оторопел, увидев босые ноги.

— Не дрейфь, я свой, — сказал мальчишка. Он нагнулся, глаза наши встретились. В полумраке я различил худое маленькое лицо, челочку, надвинутую на тонкие брови.

— Неплохо ты устроился, ну-ка подвинься. У меня там хуже, дует из щели.

Мальчишка сел со мной рядом; он оказался выше меня почти на голову, но, пожалуй, всего лишь немного старше.

— Из детдома драпанул?

— Нет, — сказал я.

— От мусоров скрываешься?

— Да, — сказал я, подумав, что скрываться от милиционеров почетно и даже солидно.

— Я тоже, — признался мальчишка. — На рынке застукали. Друга поймали, а я смылся. Жрать хочешь?

— Очень, — сказал я, — почти с утра не ел.

— Плохо промышляешь, — солидно заметил мальчишка. — На вот кусман. Я сегодня краюхой разжился.

Я впился зубами в черствый хлеб. Сухие, плохо разжеванные куски с трудом лезли в горло, я давился, стал икать.

— Да не спеши ты, не отнимаю. — Мальчишка толкнул меня в бок.

Как тебя звать?

— Ленькой.

— А меня Генкой. Давай покорешимся на все века. Ты за меня, а я за тебя до последнего. Мы не пропадем, я все умею. — Голос у Генки был задорный, уверенный.

Я почувствовал на своей руке Генкины цепкие пальцы, мы сложили ладонь в ладонь, крепко сцепились в пожатье. А потом мы выбрались из своего укрытия и начали кричать, горланить песни. Мы бегали по вагону, гонялись друг за другом, высовывались за дверь, подставляли ветру и темноте лица, точно ошалели от свободы и своей внезапной дружбы. Вагон стучал колесами, поскрипывал, проносился мимо темного плотного леса, мимо огней семафоров, мимо будок обходчиков, мимо полустанков.

Но вот мы опять забрались под доски и прижались друг к другу, плечом к плечу. Мы молчали и в эти минуты стали братьями, даже больше, чем братьями. Захотелось признаться в самом тайном и больном. Я рассказал другу про всю свою жизнь так, как никому до того не рассказывал. Он не перебивал. А когда я закончил, тихо и грустно признался, что ему о себе рассказывать, собственно, нечего. Мать и отца он не помнит, бабушка, которая его воспитала, умерла по дороге, когда они убегали от немцев из Белоруссии. Потом детдом, а вот теперь он беспризорничает.

— К кому ты едешь? — спросил я с удивлением.

— Так, ни к кому, — ответил мой друг. — Просто в пути интереснее.

Во мраке блеснули его глаза. Я почувствовал что-то очень больное, затаенное в нарочито равнодушном тоне моего товарища.

— Знаешь что, поедем к моим, — сказал я. — Они хорошие, они тебя примут, вот увидишь. Поедем, а? — я обрадовался своей щедрости. — Ты будешь жить в Ленинграде, мы вместе станем учиться, ходить на Невский проспект, представляешь, как здорово! — разгоряченно продолжал я. И вдруг услышал тихий ответ:

— Слушай, кончай ты это… Сам сначала устройся.

Я опустился на солому и больше не сказал ни слова.

Дней пять мы ехали в товарниках, в тамбурах, на крышах вагонов. Есть было нечего, почти всю свою одежду обменяли на картошку и хлеб. Уже не верилось, что мы сможем доехать до Ленинграда, и вообще я перестал думать, куда нас везут поезда, влечет беспрерывный поток случайных событий. Иногда я говорил Генке, что лучше бы прийти в милицию, признаться во всем.

— Кончай ты, — обрывал меня друг. — Скоро докатим. Ты пойдешь к своим, а я хоть по Невскому пошляюсь. Все говорят, что там шикарно, магазинов полно, рестораны на каждом углу.

— Да, — подтверждал я, — у нас шикарно. — А сам лишь смутно представлял себе площадь перед одним из вокзалов и улицу, на которой мы жили. Но даже эти смутные воспоминания побеждали мою неуверенность; я снова всей душой стремился к дому, к родственникам, которые казались мне самыми прекрасными людьми, и думалось, что лишь они способны восстановить нарушенную войной справедливость.