Алексей Ельянов - Чур, мой дым!

— Степанов Вячеслав, — громко произнесла Анна Андреевна. Никто не отозвался.

— Степанов Вячеслав, — повторила учительница.

Из-за печки медленно выбрался маленький, жалкий Дульщик. Его появление встретили смехом.

— Ну ты, вылезай! — закричали ребята.

— А почему в журнале не записано твое отчество? — спросила Анна Андреевна.

— Да это же Дульщик! — весело пояснил кто-то.

Учительница внимательно и недоуменно смотрела на Дульщика и ждала ответа.

Дульщик затравленно озирался, губы его зашевелились, он что-то прошептал.

— Ничего не слышу, громче, — попросила учительница.

Дульщик опять пошевелил губами, пригнул голову и начал медленно пятиться в свой угол за печку.

— Куда ты? — удивленно спросила Анна Андреевна.

Но Дульщик все пятился, все втискивался в свое укрытие. И тогда кто-то выкрикнул:

— Он говорит, что у него не было отца.

Все опять засмеялись. И я тоже.

— Заткни свой хавальник, — сказал вдруг Клешня с соседней парты и, подойдя ко мне, грязными пальцами с черными нестрижеными ногтями провел по моему лицу. Я задохнулся от оскорбления. Ведь он сделал мне смазь при всех, при учительнице. Она теперь подумает, что я такой же, как Дульщик! И я вскочил, бросился на Клешню:

— Дурак! Идиот! Сука! Фашист!

— Клещенко, что это ты сейчас сделал? — негромко, как врач у больного, спросила Анна Андреевна и подошла к нам. И вдруг с Клешней произошло такое, чего мы никогда прежде не видели. Он опустил глаза, покраснел и ответил очень тихо:

— Я ему смазь сделал.

— А что это такое — смазь?

В вопросе Анны Андреевны слышалось не просто любопытство, она спрашивала не о самом слове, а о чем-то другом, оскорбительном. Я понял о чем. И Юра Абдулин и все поняли о чем, и Дульщик тоже. Он даже высунулся из-за печки. На его лице не было обычной плаксивой гримасы, глаза поблескивали настороженно, внимательно. В эту минуту я был расположен к нему, как никогда.

Все ждали, что же ответит Клешня. Молчание было долгим и тягостным. Клешня не смотрел на учительницу, и казалось, будто не он унизил меня, а сам был высмеян и унижен.

— Ладно, я не стану тебя больше об этом спрашивать. Ты мне сам когда-нибудь все расскажешь, хорошо? — сказала Анна Андреевна. — Ты, наверное, понял о чем? Садись.

Весь этот день Клешня больше обычного ехидничал, приставал к ребятам, чуть что — брал за грудки. А вечером, после отбоя, первым затянул блатную песню:

Клешня горланил самозабвенно. Нестройно подтягивали ему Кузнечик и Рыжий. А остальные помалкивали.

Такое было впервые.

Мы часто распевали песни про блатную жизнь и лихие грабежи. Я тоже охотно выкрикивал не совсем понятные слова уркаганских песен, и тогда казалось, что я не слабый ребенок, которого может наказать любой воспитатель, а отчаянный смельчак вроде Робина Гуда или графа Монте-Кристо.

Но теперь молчание ребят было как будто заговором.

В комнату вдруг вошла Анна Андреевна. В полумраке мы узнали ее не сразу.

— Атас! — крикнул кто-то.

Песня оборвалась.

— Не бойтесь, я пришла погреться. Я сегодня дежурю, — сказала учительница и, сняв с головы платок, присела на табурет посреди комнаты.

— Я никогда не слышала этой песни, — сказала она и призналась с усмешкой: — Уж больно бандитская, даже страшно. Хотите, я вам другую спою, про огонек?

Анна Андреевна откашлялась и начала петь тоненьким тихим голосом:

Никто не знал слов песни о молодом солдате и его любимой девушке, но протяжная, чуть-чуть грустная мелодия сразу понравилась нам, и многие без слов начали подпевать Анне Андреевне.

И тут мы услышали чей-то звонкий, чистый мальчишеский голос:

Кто это? Кто еще, кроме учительницы, знает песню итак хорошо поет?

Все посмотрели в дальний угол комнаты. Там постель Дульщика. Маленькая фигурка скрючилась под одеялом. Это поет он. Ребята удивленно переглянулись, но никто не пошутил, не швырнул ботинком в Славку, и даже Клешня цыкнул на Рыжего, когда тот слишком громко скрипнул кроватью.