Алексей Ельянов - Чур, мой дым!

Я не знал, как поступить, и тогда, когда стоял вместе с Юркой перед столом директора детдома. Я готов был во всем признаться. А почему бы и нет? Что плохого в моем признании? Ведь Клешня поступает подло. Так почему я должен его выгораживать?

Я уже готов был все рассказать, но, увидев узкие щелки глаз моего друга, его плотно сжатые губы, я приказал себе молчать.

— Иди за дверь, — сказала Монашка Юрке.

Я остался один перед властными глазами, перед пугающей неподвижностью ее бледного лица.

— Послушай, мальчик, — после долгого молчания сказала Монашка, — ты ведь из Ленинграда, жил все время с папой и мамой. Они воспитывали тебя, учили быть хорошим. Да и глаза у тебя честные. Почему же ты так глупо упрямишься? Я все равно все знаю. Мне важно, чтобы ты сам рассказал, чтобы мы стали друзьями, понимаешь?

Во мне словно что-то прорвалось. Я без удержу стал рассказывать не только о своем приезде, а обо всем, что тяготило меня: о том, как мы ехали с матерью к отцу, о ее смерти, о том, что отец в тюрьме, а других своих родственников я почти не знаю. Хотелось растрогать, разжалобить, чтобы ей стало так же больно, горько, как и мне, чтобы она поняла мою беззащитность перед ней и перед моими новыми товарищами.

Но она вовсе не растрогалась, а только, внимательно выслушав, вышла из-за стола, медленно сплела тонкие сухие пальцы, отвернулась к окну. Я видел теперь только ее прямую черную спину и услышал все тот же строгий, разве что немного более напряженный голос:

— Ты станешь хорошим человеком, если доверишься мне и воспитателям. Сейчас иди к ребятам и ничего не бойся.

А поздно вечером двое старших мальчишек вместе с Клешней позвали меня на чердак двухэтажного здания. Там были свалены ржавые поломанные кровати, продырявленные тюфяки с гнилой соломой. Все было покрыто пылью, затянуто паутиной. За маленьким слуховым окошком светила луна. На толстой потрескавшейся балке два пацана сели друг против друга, меня они посадили между собой. Клешня стоял невдалеке, он опирался на какую-то подпорку и картинно дымил самокруткой. Был он долговязый, нескладный, держался напыщенно, со строгостью.

— Ты еще, конечно, малявка, — сказал он, — наших порядков не знаешь. Будешь продавать, выколем на лбу метку, как у Дульщика. Дульщика видел?

— Да, видел.

Я уже на самом деле успел познакомиться с Дульщиком. Он был косолапый, с плаксивым старческим лицом, с татуировкой на лбу. Все его били — и маленькие, и большие ребята. Он не защищался, а если защищался — то били еще больше. Дульщик часто убегал из детдома, но его находили в лесу и возвращали. Его наказывали сначала воспитатели, а потом ребята, озлобившиеся во время поисков. Они клали его на одеяло, брались за углы, подбрасывали высоко вверх. Он падал спиной и долго стонал.

Дульщика все сторонились. Он или сидел в неприметном месте, или медленно бродил во дворе, ссутулившись, съежившись, скрестив на груди руки и зябко засунув ладони под мышки.

— Так вот, — сказал Клешня. — Я из-за тебя попух, трое суток в кандее сидел. Хорошо, дружки хлеб через форточку пуляли, а так бы загнулся.

— Может, ему пару горячих? — спросил рыжий толстогубый мальчишка с вытаращенными лягушачьими глазами.

— Обожди, обожди, мне с ним потолковать надо, — остановил его Клешня. — Что же ты перед Монашкой выслуживаешься? Тут не у мамки. Монашка больше трех суток кандея не даст, прав не имеет. А тебя я завсегда могу к ногтю, понял?

— Понял, — ответил я, сжавшись от холода, от желтого лунного полумрака, от недружелюбных глаз и слов.

— А может, ему пару холодных? — спросил узкоплечий мальчишка, по прозвищу Кузнечик. Так его, наверное, прозвали за маленькую, вытянутую к макушке голову и резкие движения. Сидел он напротив Рыжего, нетерпеливо посвистывал, стучал пальцами по деревянной балке и ковырял носком стоптанного рваного ботинка сухую слежавшуюся землю. Кузнечик был, видно, немногим старше меня.

— Ладно уж. Хватит ему для начала и одной горячей, — снисходительно бросил Клешня.

Я еще не понимал, о чем они говорят, но страх мой все увеличивался.

— Повернись спиной, — сказал Рыжий.

— Отпустите, — попросил я сдавленным голосом. — Что я вам сделал?

— Не мандражируй, шкет! — прикрикнул Клешня.

— Двигайся, ну! — приказал Рыжий.

Кузнечик расстегнул нижние пуговицы своего ватного полупальто и за массивную металлическую пряжку начал медленно вытягивать широкий кожаный ремень.

Я отстранился, невольно прижавшись к Рыжему. Тот вдруг облапил меня.