Алексей Ельянов - Чур, мой дым!

Я повторял про себя адрес родственников. В моей памяти смутно, как во сне, возникали очертания домов, железнодорожная насыпь, широкая Нева с буксирами и баржами, заводские трубы на том берегу и людские лица — знакомые и чужие. Я все острее сознавал, что расстаюсь с отцом надолго, а может быть, навсегда. За мной скоро придет усатый милиционер. По длинным мрачным коридорам он выведет меня на улицу, а отца не выведет, оставит здесь, в душной камере. Он, видно, очень провинился перед кем-то, совершил такой поступок, который не прощается. Но разве такой уж плохой мой отец, что его нельзя простить? Они просто не знают, какой он хороший. Я попрошу их, я их очень попрошу — и они простят. Они не могут не простить. Ведь я еще совсем маленький, и мне не с кем остаться. Разве они не знают, что у меня умерла мать? Я же останусь совсем, совсем один. Неужели они не пожалеют меня, если я очень попрошу? Но к кому подойти, обратиться?

Забрякали ключи, со скрежетом приоткрылась дверь. Ворчливый голос сказал:

— Все, заканчивайте свидание.

Отец обнял меня. «Вот сейчас надо уходить, а он останется один, и я тоже останусь один. Ну простите его! За что его так!..»

— Идем, мальчик, идем, — строго бросил милиционер, крепко взял меня за руку и вывел из камеры. Рука милиционера была равнодушной, холодной, и я не проронил ни слова.

Из детского распределителя в детдом я ехал на телеге. Низкорослая лошадка с длинной лохматой гривой то бежала рысцой, то не спеша чавкала копытами, проваливаясь в весеннюю грязь. Дорога кружила, петляла между холмами, тонула в неглубоких стремительных ручьях, вползала на пятнистые оттаявшие пригорки. Вдоль просек как будто в испарине стояли высоченные сосны и ели. Талый ноздреватый снег поблескивал синими искрами. Мне бы, наверное, было совсем радостно ехать по такой солнечной весенней дороге, если бы удалось заглушить щемящее чувство, похожее на обиду и на жалобу. Это чувство теперь никогда не покидало меня, как только мы расстались с отцом. С тех пор мне еще ни разу не удалось рассмеяться, как бы ни старались меня рассмешить. Я мог только улыбнуться или хохотнуть, мог легко войти в игру или побузить с мальчишками, но все это делалось не самозабвенно, а с чувством странности и необязательности всего, что происходит. Мысли сами собой возвращались в прошлое, и я теперь особенно дорожил всем, каждой мелочью, которая осталась от недавней и очень далекой жизни. От того времени остались у меня валенки с галошами, шапка-ушанка и теплое пальто на вате с крупными пуговицами разного размера и цвета. Две пуговицы были круглые, черные, плоские, а две другие — рыжие, огромные, вогнутые внутрь, как блюдечки. Их пришила бабушка Настя перед тем, как отвести меня в детский приемник.

В детском приемнике я жил недолго. Там я успел подружиться с Юрой Абдулиным. Он стал моим покровителем, он был старше на несколько лет. До войны Юра жил в Крыму, недалеко от Анапы. О своих родителях он ничего не рассказывал, говорил, что не знает, где они теперь. А когда кто-нибудь из взрослых пытался подробнее расспросить его о прошлом, он насупленно молчал, сузив раскосые глаза и сжав губы. Самым большим его желанием было отыскать свою младшую сестренку, которая случайно отстала от поезда, когда их везли на Урал. С тех пор Юра старался не задерживаться в одном месте. При первом же удобном случае он убегал из одного детдома в другой в поисках сестры. И теперь вот ехал в глушь, в Абсалямово, с надеждой, что встретит ее там.

Юра сидел рядом со мной на соломе, поджав ноги и кутаясь в просторный тулуп. Он отщипывал от прутика вербы белые шелковистые почки, клал их в рот, сосал, причмокивал, щурил от удовольствия веселые татарские глаза.

— Митамины, — говорил он. — Ты тоже соси. Не жуй, а соси, чтоб слюна была вкусная.

— Не, Юрка, я лучше потерплю. Уж больно горько, а есть все равно хочется.

— Хочется, хочется. Всем хочется. Ты не думай об этом. На небо смотри, на лошадь смотри, на вербы смотри, веселее станет.

— Ты, видать, парень легкого нрава. Таким жить хорошо, — сказал дядя Матвей, наш провожатый. — Видать, что и голова постарше, и места родные помогают. Ты из Татарии али из Башкирии?

— Я, дядя Матвей, нездешний, — пояснил Юрка.

— Откуда же это?

— Я в Крыму жил.

— Эвона, из-под солнышка. Тебе там, чай, хорошо было? Виноград, абрикосы ел.