Николай Омельченко - Серая мышь

Тревожное то было время, злое и жестокое. Но разный люд почему-то тянулся именно в наши места, наверное, дальше было еще хуже. Нас немцы посещали редко, бывали только проездом; властвовали у нас полицаи; сами рядили и судили, сами же вешали и стреляли. Человек мог и не совершить никакого преступления ни против немцев, ни против оуновцев, к которым принадлежали все полицаи во главе с Дзяйло. Карали не только за то, что человек был против нового порядка, не поддерживал украинских националистов и их идеологию, а за то, что он был другой национальности — поляк, еврей, русский. Интеллигентов тоже не щадили. В те дни к нам дошла страшная весть о том, что во Львове было уничтожено более трехсот видных профессоров, академиков, писателей, большинство из них были поляками. В нашем селе поляков пока не трогали. Правда, в одну из польских семей приехал родственник, бежавший из каких-то краев. Его в тот же день вытащили из хаты — помнится, он был в клетчатых брюках, в старомодной бархатной жилетке и шляпе, — и повели к яру. Его родичи кричали, что он не коммунист, а бывший провизор, но Юрко приказал им замолчать, а провизора так огрел кулаком по голове, что тот потерял сознание и до яра его тащили под руки двое дюжих полицаев.

Повторяю: и все же люди тянулись в наши села, им думалось, что здесь сытнее и безопаснее. Небольшими группами пришли к нам и осели военнопленные, которых почему-то отпустили, они пристали в приймы; некоторых из них полицаи отобрали и увели в яр, — то были русские и один еврей.

Нежданно-негаданно вернулась в село Сима Бронштейн, уехавшая накануне войны на каникулы к родителям. Явилась сразу же ко мне, непричесанная, исхудавшая.

— Мне бы помыться… Согрейте, пожалуйста, воды, у меня нет сил, — сказала она и, покачиваясь от усталости, пошла к себе.

Галя согрела воду, понесла к ней в комнатушку ведра. И тут же вернулась, стала жарить яичницу, вздыхая и покачивая головой. Наконец проговорила:

— Семью ее и всех родственников расстреляли, ей удалось бежать.

Мне вспомнился ее тихий добрый отец, за бесценок продававший нам книги, и на душе стало горько.

Отоспавшись, Сима до полуночи рассказывала нам о тех ужасах, которые она насмотрелась, о гибели своей семьи. А в полночь пришел Юрко. Не здороваясь, уселся на лавке, долго молчал, глядя себе под ноги, потом поднял тяжелый взгляд на Симу и спросил озадаченно:

— Ты зачем вернулась?

— А куда мне деваться? — Сима глядела на Юрка карими глазами, в которых застыли слезы: от этого ее глаза казались еще большими, губы подрагивали, она изо всех сил старалась не расплакаться, она была гордой девушкой, но все же не сдержалась, расплакалась, беззвучно, прикусывая губу и пытаясь унять судорогу на лице. Было мучительно глядеть на нее. Первым не выдержал Юрко, поднялся, достал из кармана полицейских галифе мятый платок, подошел к Симе и вытер ей лицо.

— Хватит, — глухо сказал он. — Собирай вещи и пойдем.

— Куда? — спросили мы с Галей в один голос. В селе уже давно всем было известно, что Юрко и Сима тайно встречались, на людях они виду не подавали все из-за тех же предрассудков — Юрко боялся осуждения оуновской братии, а Сима — учительских пересудов. Да и кто мог понять этот более чем странный альянс малограмотного селюка-украинца и воспитанной в интеллигентной семье образованной еврейской девушки. Галя, которая ближе всех сошлась с Симой, однажды мне сказала, что у них настоящая любовь. Но я лично не верил, что Юрко может любить еврейку.

— Собирайся, — торопил ее Юрко.

— Куда? — снова спросил я. Судьба Симы была мне не безразличной.

— Тебе скажи, а ты еще заложишь. Знаешь, что бывает тем, кто прячет евреев? — Юрко говорил с серьезностью.

Я готов был ударить его. Но Юрко грустно, чисто по-детски, улыбнулся и сказал, протягивая мне руку:

— Да нет, Улас, я верю тебе. Мы с тобой за одно большое дело, а если когда в чем-то малом отступимся, да простит нас бог. Я спрячу Симу так, что никто не найдет ее аж до лучших времен.

Я расстроганно ответил:

— Верю тебе, Юрко, знаю, что ты слово держать умеешь.

Мы крепко пожали друг другу руки, кажется, это было в первый и последний раз.

Жена моя была женщиной набожной, искренне верила в бога, постоянно ходила в церковь, я всегда встречал ее, домой мы шли вместе, многие женщины ей завидовали — я был единственным мужчиной в селе, который встречал у церкви свою жену; правда, это было уже при немцах, при Советах она в церковь ходила не часто, таясь от других учителей. На этот раз я встречал ее после заутрени, уже подошел к церковной ограде, как на паперть из дверей выскочила в слезах Галя. Увидев меня, она и вовсе расплакалась. Я обнял ее, прижал к себе.