Дмитрий Притула - Теплый сентябрь

— Первый?

— Вон еще вэшки бегут.

Чего там, Леша был невероятно доволен собой. Еще бы, рассчитывал на седьмое место, а занял четвертое. Мог не дотянуть до финиша, но дотянул. И его поздравили девочки. Как он почти герой. И чувствовал себя Леша ну прямо-таки отлично.

Придя домой, он плюхнулся на койку — а притомился, и ноги чуть дрожали. Хотел часок поспать, но когда вытянулся, и расслабился, и закрыл глаза, вдруг почувствовал зажегшуюся внутри искорку тепла. Тепло это росло и залило грудь и живот. Леша не мог разобрать, это тепло от голода или от любви к матери — оба чувства были для него привычны.

Нет, решил, все-таки это любовь к матери. Это уж больно нагло — в четыре часа заныть об ужине. Верно, все же любовь к матери. Хотя, может, и голод — бегал кросс, потратил много энергии, организм требует эту энергию возместить. Однако уговорил себя, что это все же любовь к матери, другого-то выхода не было, жратвы-то покуда нету.

Отлично понимал, что удобнее, если это любовь к матери, и знал свой привычный ход — надо, чтоб появилась жалость к себе, а уж эта жалость легко и привычно перетекает в любовь к матери.

Вот это чувство Леша очень любил — вызвать жалость, а потом отчаянно, до захлеба любить мать. Но тут хитрость — он любил сам себя жалеть, когда его жалели другие — это он ненавидел, сразу на дыбы становился, мог и нахамить человеку. А сам себя — да это легче легкого.

Гадины, сказал привычно, разбежались кто куда, а жратвы не оставили. Это было слабо, потому что привычно. Галька, зараза, убежала к своему бобику-хоккеисту и трешку захоботила. Это уже было ничего. Ну, где же справедливость, если в доме на двоих четыре рубля, то почему хапнула трешку, почему не поровну. Где справедливость?

Дальше было легче. Хапнула, потому что на брата ей наплевать. И тут нечему удивляться — и всем на него наплевать. Он никому на свете не нужен. Да и почему он должен быть кому-то нужен? Хилое тело. Некрасивое лицо — эти клейкие волосы, этот носюля вздернутый, словно его когда-то прихватили клещами, сперва сдавив, а потом потянув кверху, эти прыщи на левой щеке.

И вот тут все в нем заныло уже от настоящей обиды — да за что ж его никто не любит? Что в нем противного? Да, клейкие волосы, и прыщи на левой щеке, и хилое тело, но ведь не хулиган, и при маме вполне послушный мальчик, не курит, не знает вкуса вина и даже пива, не дышит «моментом», и ни разу за всю школу не болел (потому-то, вообще говоря, и учится сносно), не шляется в подвал четырнадцатого дома, не состоит на учете в детской комнате милиции.

И тогда его запеленало неясное такое томление, и это была жажда любви ко всем окружающим, и к лесу, и к домам, и ко всему вокруг, но это было и отчаянное желание, чтоб его тоже любили. Ну, пусть не так, как он, но хоть бы чуточку любили.

И где-то вдали, у затылочной шишки, ныло утешение, что нет, не всем на него наплевать, и он кому-нибудь нужен, и его хоть кто-то любит. И этим кем-то была его мать.

И он молча, но страстно уговаривал ее прийти поскорее. Нет, не покормить, нет, только бы она была в этой квартире. И он молча клялся никогда ее не огорчать. Он еще нажмет и станет учиться лучше, и он всего на свете добьется, и он станет сильным и сумеет защитить ее, когда она постареет. Девки у тебя никудышные, от них на старости не будет помощи, но сын-то неплохой, и все говорят правду, да, сын неплохой, и он станет инженером или еще кем-нибудь, и ты будешь им гордиться, мама.

И ты посмотри, каково ему, ты посмотри, что носят его одноклассники, ты посмотри, какие у них маги и велики, чем же твой сын хуже? Но ему ничего не надо, только бы ты была сейчас здесь, мама.

Леше стало так жалко себя, что он готов был расплакаться, и тогда все же решил, что эта жалость от голода, и он поднялся с кровати, чтоб двинуться на кухню, но тут вспомнил, что ходить бесполезно.

Он бегло глянул в окно и замер, даже обалдел от картинки за окном. Сразу же за домами виден был лес, вернее, рыжие и желтые его вершины, и над лесом висело белое, до блеска начищенное солнце, и во всем был ничем не нарушаемый покой.

И это яркое солнце внезапно залило все не только вокруг, но и в душе Леши, и непонятным даже захлестом его охватила жажда счастья.

И он как бы продолжал давать прежние обещания, но теперь направлены они были не только к матери, но ко всем людям разом. О нет, он ничем не хуже других детей, и он непременно будет счастлив. Но и этого ему сейчас было мало. Порыв в душе был таков, что Леша даже клялся совершить в жизни что-то важное, особое, и он ни в коем случае не профукает жизнь задарма, и он непременно еще покажет себя, и он казался себе всесильным и знал наверняка, что обязательно совершит что-то такое, от чего все люди станут счастливы. И только тогда станет счастлив и он. На меньшее Леша сейчас не соглашался.