Роже Вайян - Закон

Франческо был до того изумлен, что даже забыл заключить в объятия ту, которую он уже называл про себя своей любовницей, хотя ни разу не коснулся поцелуем даже ее щеки.

А сейчас, тяжело дыша, весь в поту, отбиваясь от слепней, лезет он на вершину холма, под соснами, малонадежными защитницами от льва-солнца, среди въедливых запахов. В спешке он выбрал неудобный подъем, пожалуй самый крутой. Он недостаточно тренирован для того, чтобы расхаживать в полдень по сосновым рощам. Он человек науки, и кожа у него белая, как у его матери. При каждом шаге он спрашивает себя, почему это донна Лукреция выбрала для их свидания среди всех прочих пещер - ведь известковый холм сплошь изрыт пещерами, - почему выбрала она пещеру, находящуюся ближе всего к оконечности мыса, иными словами такую, куда и ей и ему приходится добираться пешком гораздо дольше, чем до любой другой. От одышки он теряет свою обычную самоуверенность, которая, в сущности, держится на его давней привычке, не доверяя отцу, говорить медленно, сначала подумав, и дышать ровно.

Когда он вышел от судьи после третьего свидания со своей любовницей, еще не сорвав с ее губ ни единого поцелуя, судьба его была решена.

В Неаполе он отправился к другу судьи, тот встретил его приветливо, особенно еще и потому, что на него произвели самое благоприятное впечатление молчаливость и спокойствие Франческо, так выгодно отличавшие его от суетливых неаполитанцев. Недели через три он вызвал Франческо к себе: пришла не только весьма настоятельная рекомендация от донны Лукреции, но и письмецо от епископа города Фоджи, которое ей удалось получить через одну свою родственницу, а также ответ из Турина, благоприятный в принципе, но требующий кое-каких уточнений об образовании молодого кандидата. Словом, все шло точно так, как рассчитала его любовница.

Примерно с того же времени она стала его наваждением в снах, а не только в дневных мечтаниях. С самого раннего детства снилось ему всегда одно и то же: за ним гонятся, погони бывали самые различные - то он убегает по лестнице, но ступени уходят из-под ног; вот он на каком-то плато, и с каждым его шагом все ближе и ближе головокружительная крутизна; словом, неважно где и как, но только ноги становятся ватными, перестают повиноваться. Почти никогда не видел он лица своего преследователя, но в глубине души знал, знал смутно, как то бывает во сне, что преследователь этот - его отец, Маттео Бриганте. Иной раз удавалось мельком разглядеть пару маленьких, жестко глядящих глаз и тоненькую полоску черных усиков. И в тот самый миг, когда его преследователь, когда его отец, видимый или невидимый, готовился вот-вот схватить его, страх, который и был, в сущности, подспудным содержанием сна, достигал нечеловеческого предела. Странный это был страх, смешанный с острым физическим наслаждением, подобным тому, какое он испытывал, когда отец - длилось это до тринадцати лет - стегал его в наказание кожаным ремешком, вслух считая удары или заставляя сына считать их вслух, так как Бриганте держался убеждения, что ребенка необходимо наказывать строго, без чего его не воспитаешь, и что только из-за этих регулярных порок мальчик вырастет настоящим мужчиной, научится владеть собой и сможет отстоять отцовское наследство от адвокатов и нотариусов; ребенку надлежит вгонять закон под кожу. Когда страх достигал уже совсем нестерпимого накала, Франческо просыпался, чаще всего рывком, и чувство, испытываемое при этом, было подобно любви, мучительное и сладостное чувство.

А в последний месяц (после праздника "тела господня" и третьего его свидания с той, кого он про себя именовал своей любовницей) тот вечный преследователь, мучивший его в снах, вдруг приобрел иное, странное лицо: теперь под чертами Маттео Бриганте угадывались черты донны Лукреции, совсем так, как в коконе чувствуется присутствие куколки, готовой вот-вот превратиться в бабочку, когда соприсутствует и то, и другое, вроде бы совсем различное и в то же самое время взаимосвязанное, как то бывает во сне, холодные властные глаза его отца и огненные властные глаза его возлюбленной, холодно-огненные глаза его отца и его любовницы.

Он добрался до гребня мыса. И теперь крупно шагает под палящим львом-солнцем по верхней тропинке. Его душит гнев против донны Лукреции, выбравшей для их свидания такое идиотское место. Слепни никак не желают отставать, и его душит гнев против слепней, против отца, из-за которого приходится принимать все эти дурацкие меры предосторожности, и против своей возлюбленной, из-за которой ему приходится лазить, высуня язык, по крутизне, задыхаться, и никак он не может наладить своего дыхания, своего ровного, размеренного дыхания, создающего ложное впечатление превосходного владения собой.