Торгни Линдгрен - Вирсавия

А потом добавила:

Даже если б ты предал меня поруганию, как воины предают поруганию женщин побежденных народов, я бы смогла отнять у тебя жизнь!

Шевания ощутил прилив гордости, когда она упомянула об этой возможности: что он мог бы предать ее поруганию.

Потом он задумался над этим диковинным вопросом, над святостью жизни. Никогда он не задавал себе этого вопроса, никогда не слышал, чтобы его задавали другие, и потому несколько времени медлил с ответом.

Святость беспощадна и бесчеловечна, наконец проговорил он, медленно, однако без колебания. Она слепа, не взирает она на человека и мимолетную его жизнь, она как силки птицелова и как язва.

Для святости нет ничего святого? — задумчиво и тихо обронила Вирсавия.

Да, сказал Шевания.

Оба умолкли, казалось, говорить было более не о чем. Шевания стоял с пустою чашкой в руке, Вирсавия широко открытыми глазами смотрела мимо него, словно пыталась разглядеть то далекое и непостижимое, о чем они говорили. Однако в конце концов она задала ему последний вопрос:

И как же царь Давид сумел сделаться таким святым?

Но Шевания даже и тут знал, как ответить:

Избрание, и помазание, и благословение сделали его святым. И уголья в руках пророка Самуила. Но прежде всего, конечно, сделался он святым от собственной его силы и власти. Сила и власть зачинают и рождают святость. Каждый подвиг, им совершенный, каждая война, в которой он победил, каждый город, им оставленный, каждый народ, им истребленный, только прибавляли ему святости.

Тут Шевания задумался очень глубоко.

Вот потому-то, продолжал он, мы, мужчины, и жаждем власти: власть делает нас святыми перед Богом и людьми.

Да, он в самом деле так и сказал: мы, мужчины.

Ведь в конце концов нет у мужчины брата на земле и над ним один лишь Владыка небесных воинств.

Потом они еще несколько времени разговаривали о сне, коего надобно было теперь дожидаться лежа и закрывши глаза; Шевания сказал, что она должна спать ради красоты своей, ведь если она лишится Урии, то не имеет она права лишиться и красоты, и Вирсавия не стала задерживаться мыслью на этом пугающем замечании об Урии, потому что его речи о красоте ее были так приятны и ободряющи.

Еще этой же ночью Вирсавия узнала, что понесла, она чувствовала, как царское семя бродит у нее во чреве и разбухает, груди ее во сне сделались как огромные мехи для вина, и она ощущала нерожденного, только-только зачатого сына — он сосал ее грудь, покоился на ее локте, прильнувши к теплому и влажному стану ее.

А когда рассвело, еще до первой утренней стражи послала она Шеванию в царский дом с вестью: Вирсавия понесла и родит сына.

Когда беседа с Господом была закончена, царь Давид воротился в свой царский дом. Вместе с сыновьями своими Амноном и Авессаломом, которым в скором времени должно стать мужчинами, и с колченогим Мемфивосфеем он подкрепился жареным барашком и на протяжении всей трапезы не произнес ни единого слова.

Некогда царь был пастухом, отроком пас отцовские стада, тысячи овец отца своего Иессея на холмах меж Фекоей и Вифлеемом; он и теперь порою ночевал под открытым небом, дабы сберечь в себе пастушье мягкосердие и великодушие, с этой целью позади царского дома оставлен был участок поля, и он спал там на голой земле, укрывшись одеялом из козьей шерсти, под охраной дюжины хелефеев. По истечении такой пастушеской ночи всегда призывали Асафа из рода Левия, начальника певцов, который один только мог убедить пастуха Давида, что тот и вправду царь: хотя был Давид младшим среди сыновей Иессея, восьмым и последним, но Господь избрал его и возвысил, ныне он царь над Сионом, он сам завоевал гору Сионскую, и царскую крепость, миновала непроглядная черная ночь, когда спал он, будто зверь, на земле, и он вновь был помазанником, восстал из смертной бездны.

Для таких пробуждений была особая песнь, царь сам сложил ее, музыканты пели и произносили ее нараспев, простирая руки к розовеющим утренним небесам.