Торгни Линдгрен: Вирсавия

Он чувствовал, что должен поговорить с кем-нибудь, а единственный, с кем он мог говорить, был Господь.

Хелефеи и фелефеи с огромными метательными копьями и тяжелыми медными щитами, привязанными ремнем к плечу, последовали за ним, они думали, он направляется в женский дом, дабы исполнить свои царские обязанности; они же, по обыкновению, будут веселиться с рабынями в большом нижнем покое — пока они ожидали царя, арамейские рабыни всегда танцевали для них.

Но царь пошел не к женскому дому, а к скинии Господней, и стражи тотчас решили, что выглядит он бессильным, и переглянулись, разочарованно и многозначительно. Возле скинии Господней никакого веселия не было, можно разве только перекинуться в кости либо позабавиться с нищими, которые всегда лежали и сидели на камнях у ограды переднего двора. На худой конец и нищие спляшут.

Давид беседовал с Богом в скинии, во внутреннем помещении, отделенном разноцветной пурпуровой, голубой и червленой завесой, в святая святых, где стоял ковчег откровения, где Господь в невидимости и непостижимости своей восседал под крыльями херувимов, что были на крышке ковчега. Наискось от себя Господь мог видеть золотой седмисвещник и стол для хлебов предложения с лепешками на елее, и круглыми хлебами, и тонкими неквашеными опресноками.

Лежали там и невидимые хлебы, которые один только Господь мог видеть и только Он один ощущал их запах, и были то хлебы предложения хлебов предложения, кои священники, подражая обыкновенным пекарям, месили благоговейными, торжественными движениями и как бы пекли над жертвенником всесожжения. Воображаемые хлебы, мнимые хлебы, призрачные хлебы, хлебы, что выпекались из чистой святости, и ничего более.

Запах утреннего курения и полуденной жертвы всесожжения был еще силен, Давид так и не сумел привыкнуть к сладкому и тяжелому дыму, знал только, что Господь желал дурманного этого дыма ежедневно.

Он стал на колени пред ковчегом откровения, воздел руки, и устремил взор на крышку, и несколько времени вслушивался в дыхание Господа и в безмолвие. И вот начал беседу, и пользовался словами, которые и сам он, да, наверное, и Господь давно уже знали наизусть, и говорил тихо и осторожно, как бы сам с собою, медленно, будто слова шли по узкому мостику над пропастью. Обращенное вверх лицо его было бесстрастным и спокойным, почти таким, каким бывало оно, когда Шафан играл царю.

Господи! не в ярости Твоей обличай меня, говорил он. И не во гневе Твоем наказывай меня. Ибо стрелы Твои вонзились в меня и рука Твоя тяготеет на мне. Нет целого места в плоти моей от гнева Твоего; нет мира в костях моих от грехов моих. Ибо беззакония мои превышают голову мою, как тяжелое бремя отяготели на мне; смердят, гноятся раны мои от безумия моего. Я согбен и совсем поник, весь день сетуя хожу.

Ибо чресла мои полны воспаления, и нет целого места в плоти моей.

Я изнемог и сокрушен чрезмерно; кричу от терзания сердца моего. Господи! пред Тобою все желания мои, и воздыхание мое не сокрыто от Тебя. Сердце мое трепещет; оставила меня сила моя, и свет очей моих, — и того нет у меня.

Царь знал, что Господь благоволит покорности и сетованию, а порою даже с удовольствием ими насыщается, Господу угодно видеть человека таким, каков тот есть на самом деле; и меж тем как он говорил, голос его становился все тише, он уже скорее шептал, нежели говорил, не хотелось ему, чтобы Господь слышал, сколь он поистине велик и взыскателен духом. Лампады седмисвещника освещали его сбоку, так что половина лица была в тени, а суровое, отважное, мужественное и вместе достойно-смиренное в его облике проступило ярче — ему хотелось, чтобы Господь видел его именно таким.

К тебе, Господи, возношу душу мою, продолжал он. Боже мой! на Тебя уповаю, не сокруши меня, да не восторжествуют надо мною враги мои! Обратись, Господи, избавь душу мою, спаси меня ради милости Твоей! Ибо в смерти нет памятования о Тебе: во гробе кто будет славить Тебя?

Он не убоялся сказать так Господу: во гробе кто будет славить Тебя?! Не будь безмолвен для меня, чтобы при безмолвии Твоем я не уподобился нисходящим в могилу!

Теперь лицо его уже не было спокойным, даже в слабом боковом свете от седмисвещника было отчетливо видно, как натянулась кожа на скулах и тяжкие думы покрыли чело морщинами. Он должен приступить к делу, надлежащая мера красноречия уже отмерена, теперь надобно быть совершенно искренним, пусть даже он будет сам себе противоречить — Господь все равно узнает правду. И теперь голос Давидов сделался неслышен, ведь слова наверняка были внятны и без голоса.