Эмманюэль Каррер - Зимний лагерь

А сейчас он не мог плакать, он слишком замерз, и вообще все было намного хуже, чем в сказке. Он не лежал в своей кровати, а находился один на улице под сверкающими и холодными звездами, окруженный блестящим и холодным снегом, так далеко от всех, далеко от какой бы то ни было помощи; он был как та маленькая русалка, которая понимала, что на рассвете она больше не будет принадлежать миру морских обитателей, но она никогда не будет принадлежать и миру человеческому. Она стала одинокой, совершенно одинокой, у нее не осталось ничего, кроме тепла и нежности собственного живота, к которому она прижималась, свернувшись клубочком; она стучала зубами от холода, рыдала от страха и тоски, уже зная, что потеряла все, а в обмен не получит ничего. Ей стало бы легче, если бы она услышала свой голос, но у нее больше не было голоса, с этим тоже было покончено, и Николя понял, что для него тоже всему пришел конец, что его ждет такая же судьба. Его голоса тоже больше никто не услышит. Ночью он умрет от холода. Утром найдут его тело, окоченелое, посиневшее, покрытое тонкой хрупкой корочкой льда. Конечно, его найдет Патрик. Он вытащит Николя из машины, понесет на руках, искусственным дыханием будет стараться вернуть его к жизни, но тщетно. Он же закроет и расширенные от страданий и ужаса глаза Николя. Сделать это будет трудно, застывшие веки не захотят опускаться, и все будут бояться встретить испуганный взгляд мертвого мальчика, но Патрик найдет выход из положения. Кончиками тонких загорелых пальцев он размягчит веки, тихонько опустит их, и его пальцы задержатся на отныне спокойном, лишенном взгляда лице.

Нужно будет оповестить родителей Николя, а на его похороны придет вся школа.

Когда Николя, слегка оживившись от этих мыслей, стал представлять, как будут проходить его похороны, по стеклу вдруг стукнула ветка дерева, и страх снова охватил его. Он опасался не столько дикого зверя, сколько рыскающего ночью вокруг шале убийцы, приготовившегося резать на кусочки детей, имевших неосторожность отойти от дома, покинуть доброе тепло спящего животного. Он снова вспомнил о машине, свет от фар которой заметил на большой дороге внизу, о бодрствующем в эту ночь, как и он, путнике и стал прислушиваться к шорохам, со страхом ожидая осторожного скрипа снега от чьих-то шагов. Его сжатые руки лежали между ног, дрожь которых он не мог сдержать, одна рука сжимала совсем маленький комочек, у которого не было названия. Он не плакал, но лицо его было искажено от страха, он открывал рот, чтобы закричать, но крика не получалось, широко распахивал глаза, придавая своему лицу отвратительное выражение ужаса, чтобы люди, которые найдут его, едва взглянув на него, сразу поняли, какие страдания он испытал перед смертью всего в нескольких метрах от них — в снегу, ночью, пока все они спали.

Он даже не замечал мелкой дрожи, которая пробегала по всему его телу. Сознания он не потерял, но мысли вязли в оцепеневшем от холода мозгу. Как будто вялая, отупевшая рыба временами всплывала на поверхность воды из черных и спокойных глубин; она приближалась к корочке льда, покрывшей поверхность воды, и, перед тем как исчезнуть в затягивающей тьме, оставляла легкий след, слабое мерцание, тотчас же тускневший отблеск удивления: вот, значит, как умирают. Снова медленное увязание в оцепенении, в холоде, погружение в ту черную спокойную глубину, где скоро не будет Николя, не будет дрожащего тела и где не надо будет ждать утешений, где ничего больше не будет. Он уже не знал, открыты его глаза или нет. Он чувствовал, что лоб касается руля, но не видел ничего: ни внутренней стороны дверцы машины, ни того, что было видно за окном на улице — участок заснеженной дороги и ели. В какое-то мгновение, однако, по глазам его ударил луч света, свет перемешался, менял направление. В голове Николя мелькнула мысль о ночном путнике, потом о гигантской рыбе из глубинных вод, которая плавала вокруг него и обволакивала своей светящейся аурой. Ему хотелось погружаться, погружаться вместе с рыбой как можно глубже, в самую пучину вод, чтобы ускользнуть от путника, не видеть его лица. Он чуть не закричал, когда дверца машины открылась, и луч фонарика ослепил его. Крик застрял у него в горле, когда над ним склонился темный силуэт. Чья-то рука коснулась его, и голос сказал: «Николя, ну Николя, что же происходит?» Он узнал этот голос, и тогда все его тело расслабилось: мускулы, нервы, кости, мысли — все потекло, потекло не останавливаясь, как слезы, пока Патрик брал его на руки.