Эмманюэль Каррер - Зимний лагерь

Он проснулся от ощущения влажности и мгновенно охватившей его уверенности в том, что произошла катастрофа. Простыня была насквозь мокрой, брюки и куртка пижамы тоже. Он заплакал и чуть было не позвал маму, думая, что он дома, но вовремя удержался от крика. Все спали. Ветер на улице шумел, раскачивая ветви елей. Лежа на животе, Николя боялся пошевелиться. Сначала он надеялся, что простыня и пижама, согретые его телом, высохнут до утра. А утром никто ничего не заметит, если, конечно, не заберется на кровать и не станет нюхать постель. Однако он не чувствовал характерного запаха мочи — тут был какой-то пресный, едва уловимый запах. На ощупь лужица тоже была другой, похожей на жидкий клей, расползшийся между телом и простыней. В беспокойстве он просунул руку под себя и почувствовал что-то слизистое. Он подумал, не порезал ли он себе живот, не из него ли вытекла эта липкая жидкость. Кровь? Проверить это в темноте было невозможно, и он представил себе огромное красное пятно, растекшееся по кровати, по синей пижаме Одканна. Малейшее движение, и вывалятся все его внутренности. Вообще-то рана должна была бы причинять ему боль, а ему нигде больно не было. Он боялся, не мог решиться поднести к лицу, ко рту, к носу, к глазам руку с этим вытекшим из него слизистым веществом. С застывшим от страха лицом, опасаясь, что с ним случилось что-то ужасное, единственное в своем роде, сверхъестественное, он смотрел в темноту широко раскрытыми глазами.

В книге, где был рассказ «Обезьянья лапка», он прочитал другую «ужасную историю» о молодом человеке, который выпил таинственный эликсир, и его тело стало понемногу разлагаться, растекаться, превращаться в черноватую слизистую кашицу. Впрочем, в рассказе за разложением наблюдает не сам молодой человек, а его мать, которая удивляется, что он не хочет выходить из своей комнаты и никого не впускает в нее, говорит все более тихим, прерывистым голосом, ставшим вскоре чем-то похожим на неразборчивое хлюпанье. Потом он вообще перестает говорить и общается при помощи записок, которые просовывает под дверь; почерк в них тоже становится непонятным, последние написаны какими-то безумными каракулями на бумаге, покрытой черными маслянистыми пятнами. А когда она приказывает взломать дверь, то на паркетном полу видит — о, ужас! — растекшуюся безобразную лужу, на поверхности которой плавают два пузыря, бывшие раньше его глазами.

Николя жадно проглотил эту историю, но не испугался по-настоящему, ведь то, о чем рассказывалось в ней, ему не угрожало, но вот теперь с ним случилось что-то подобное, теперь из его тела тек этот липкий гной. Это было хуже, чем рана, это сочилось из него. Скоро он весь станет этим.

А утром — что все увидят в его кровати?

Он боялся — боялся их, боялся самого себя. Он подумал, что надо бежать, спрятаться, превратиться в жижу в одиночестве, подальше от всех. Все кончено. Никто никогда его больше не увидит.

Опасаясь хлюпающих звуков и ухитрившись все-таки избежать их, он осторожно приподнялся на животе. Откинув простыню и одеяло, он дополз до лесенки, соскользнул вниз с кровати. Одканн лежал с закрытыми глазами. На цыпочках, чтобы никого не разбудить, Николя прошел через дортуар. В коридоре маленькая оранжевая лампочка указывала, где находится выключатель, но он не включил его: в конце коридора светлело окно без ставней и штор, обращенное к лесу; от света, идущего из окна, в коридоре все было видно. Он спустился по лестнице. Его босые ноги коченели на холодном кафеле. На втором этаже все двери были закрыты, кроме двери в маленький кабинет, откуда утром учительница звонила его матери. Он вошел туда, увидел телефон и подумал, что вполне мог бы им воспользоваться. Тихо говорить посреди ночи, тайком, чтобы никто ничего об этом не знал, но с кем? В этом же кабинете учительница и тренеры хранили тетради и документы, имевшие отношение к классу, которые он мог бы посмотреть в надежде прочитать что-нибудь о себе. В те редкие часы, когда его оставляли дома одного, он пользовался представившейся возможностью, чтобы покопаться в вещах родителей, в мамином туалетном столике, в ящиках письменного стола отца, сам не зная в точности, что ищет, какой секрет, однако занятие это вызывало в нем неясную уверенность, что найти секретную вещь — для него вопрос жизни или смерти, и чувствовал: если он ее найдет, родители не должны об этом знать. Все вещи он обязательно клал на прежние места, чтобы не возбудить подозрений. Он боялся, что его застанут врасплох, что родители войдут, бесшумно открыв дверь, и отец внезапно положит руку ему на плечо. Он боялся, и его сердце колотилось от возбуждения.