Чарльз Буковски - Рассказы журнала [Иностранная литература]

— Значит, к отбору иллюстраций вы не причастны?

— Газету верстают во вторник вечером.

— И по вечерам во вторник вас там нет?

— По вторникам мне полагается быть здесь.

Они помолчали, полистали «Наш королек», полюбовались на мои статейки.

— Знаете, — сказал господин Вашингтон, снова постучав по «Корольку», — у вас не было бы никаких сложностей, если бы вы продолжали писать стихи , но коль скоро вы занялись вот этим …

Он опять постучал по «Нашему корольку».

Я выждал две минуты и тридцать секунд. Потом спросил:

— Надо ли нам рассматривать почтовое начальство как новых литературных критиков?

— Нет, нет, что вы, — сказал господин Вашингтон, — мы не об этом говорим.

Я сидел и молчал.

— От почтовых служащих ожидают соблюдения определенных норм. На вас направлено Внимание Общественности. Вы должны служить примером примерного поведения.

— Мне кажется, — сказал я, — что вы ограничиваете мою свободу слова, угрожая лишением работы. Американский Союз гражданских свобод может этим заинтересоваться.

— Тем не менее мы предпочитаем, чтобы вы больше не писали этих статей.

— Джентльмены, в жизни каждого человека наступает минута, когда он должен решить: стоять ему или спасаться бегством. Я решил стоять.

Молчим.

Ждем.

Ждем.

Шелест «Наших корольков». Затем господин Вашингтон:

— Мистер Буковски?

— Да?

— Вы еще будете писать статьи о министерстве почт?

Я написал о них всего одну и, по-моему, скорее юмористическую, чем ругательную, хотя, может быть, у меня просто мозги набекрень.

На этот раз я заставил их подождать, потом ответил:

— Не буду, если вы меня к этому не вынудите.

Тут стали выжидать уже они. Допрос этот напоминал шахматную партию, когда ты ждешь, чтобы ошибся противник, сунулся не туда своими пешками, конями, слонами, ферзем, королем, мозгами. (А тем временем — пока вы это читаете — моя проклятая работа говорит мне «до свидания». Клёво, старичок. Шлите доллары на пиво и венки в фонд реабилитации Чарльза Буковски.)

Господин Вашингтон встал.

Господин Лос-Анджелес встал.

Господин Чарльз Буковски встал.

Господин Вашингтон сказал:

— Я полагаю, наша беседа окончена.

Мы все стали пожимать руки, как обалдевшие от зноя змеи.

Господин Вашингтон сказал:

— Но пока что не бросайтесь ни с каких мостов…

(Странно, мне это и в голову не приходило.)

— …подобного случая у нас не было уже десять лет.

(Десять лет? Кто был этот последний несчастный?)

— Так что? — спросил я.

— Мистер Буковски, — сказал господин Лос-Анджелес, — возвращайтесь на рабочее место.

Я провел немало тревожных минут, блуждая в поисках выхода из этого подземного кафкианского лабиринта. Когда я наконец добрался до места, мои недоразвитые

коллеги (и порядочные мерзавцы, между прочим) зачирикали вокруг:

— Где это ты был, малыш?

— Чего им было надо, папаша?

— Разложил там еще одну черненькую, озорник?

Я ответил им Молчанием. Кое-чему учишься у нашего дорогого Дяди Сэма.

Они все чирикали, и зубоскалили, и вертели пальчиками в своих мыслительных жопках. Перепугались не на шутку. Я был Крепкий Старикан, и если меня смогли обратать, то и любого из них обратают.

— Хотели назначить меня министром почт, — сказал я.

— И чем кончилось, папашка?

— Я сказал им, чтобы встали на чем сидят.

Мимо прошел бригадир, и они оказали ему знаки почтения, я же, Буковски, зажег сигару, небрежно швырнул спичку на пол и уставился в потолок, словно меня посетила большая чудесная мысль. Чистый понт: в голове у меня было пусто; хотелось только виски стакан да шесть или семь холодного пива…

Подтирочная газетка как будто разрасталась и переехала на другую улицу. Но мне всегда было противно носить туда материал, потому что все говнились и выдрючивались и вообще были так себе, надо сказать. Ничего не меняется. История Человекозверя — очень медленная. Они были не лучше тех засранцев, которых я встретил в 39 или 40 году в лос-анджелесской студенческой газете, — надутые дундуки, кропавшие свои глупые тухлые статейки, не снимая маленьких журналистских шляпок. Такие важные, что никого вокруг себя не видели. Газетчики всегда были самой паршивой породой; у тех, кто тампоны подбирает в сортире, души не в пример больше.

Поглядел я на этих недоделанных, вышел и больше не возвращался.

Сегодня. «Наш королек». Двадцать восемь лет спустя.

В руке у меня статья. За столом сидела Черри. У телефона — Черри. Очень важная. Говорить некогда. Или Черри не у телефона. Что-то пишет на бумажке. Говорить некогда. Все тот же вечный понт. Тридцать лет красотку не сломали. И Джо Хайнс — носится по дому, делает большое дело, бегает вверх и вниз по лестницам. У него был кабинетик наверху. Персональный конечно. В задней комнате под его присмотром какой-нибудь бедный говнючок набирал на машине Ай-би-эм очередной номер. Он платил говнючку тридцать пять долларов в неделю за шестьдесят часов работы, и говнючок был рад, отращивал бороду и красивые печальные глаза и в поте лица набирал эту паршивую третьесортную газетку. И по всем помещениям на полную громкость играли Битлы, и телефон звонил беспрестанно, и Джо Хайнс, главный редактор, беспрестанно УБЕГАЛ КУДА-ТО ПО ВАЖНОМУ ДЕЛУ. Но на следующей неделе, когда ты раскрывал газету, было непонятно, для чего он бежал. Этого там не было.