Адам Ведеманн - Где собака зарыта

В кабинете пани Кнапик каждому пациенту приходилось провести самое малое полчаса. Потому что пани Кнапик страсть как любила поболтать. Разговор шел о том о сем, в основном о фильмах, во всяком случае точно не о болезнях. Зато после разговора человек чувствовал себя абсолютно здоровым; все болезни уходили прочь, а если и возвращались, то очень нескоро. Вот почему, имея в перспективе встречу с пани Кнапик, каждый терпеливо и в состоянии душевного подъема ждал своей очереди. Впрочем, следует признать, что ждать приходилось прилично. Что вполне объясняет, почему сидевший рядом со мной парнишка, совершенно не знавший, кто такая пани Кнапик, вдруг не выдержал и заворчал: чем там занимается этот гребанный Кнапик, девок, что ли, трахает или что? А поскольку пани Кнапик относится к числу тех немногих ценностей как посюстороннего, так и потустороннего мира, которые я готов защищать до последнего, я не мог оставить вопроса без резкой отповеди; вот так мы с ним и познакомились.

На вопрос о факультете он ответил, что религиоведение; для поддержания разговора я спросил, не знает ли он, случаем, Яцека, а он — ну конечно! даже какое-то время они были вместе на курсе. Вот так мы и оказались на общей (хоть и не вполне) почве. Ибо насколько для меня Яцек был личностью невыносимо — и это правда — основательной и лишенной чувства юмора, хотя и симпатичной, настолько паренек его просто не переваривал и совершенно не собирался скрывать этого, зато он помнил массу забавных историй, где Яцек выступал в главной роли: как Яцек пудрил девчонкам мозги изложением своих философских взглядов или как он зачитывал список пяти главных задач литературы; в тот день меня рассмешил даже анекдот о двух коровах, сидевших на проводах (я его тогда еще не знал); так вот, я, кашляя и давясь, уже, можно сказать, умер со смеху, а парнишка, уверенный в своем таланте юмориста, все убедительней перевоплощаясь в Яцека и вкладывая в его уста всякое разное, не давая мне ни слова вставить, ни вздохнуть, вдруг внезапно посерьезнел и сказал:

— В общем, глупо как-то получается, мы тут себе хиханьки да хаханьки, а парень уж два месяца как в могиле.

— Где? — спросил я.

3. И опять в смех, что легко можно было понять, но не пареньку, который смотрел на меня как на законченного психа и, наверное, думал, что я пришел сюда лечиться от сумасшествия, а он неосмотрительно ввязался со мною в разговор и почувствовал себя в опасности, хоть я уже весь в соплях от смеха и в слезах, пока в конце меня не начал душить кашель, а смеяться и кашлять одновременно невозможно, особенно таким глубоким грудным и требующим больших усилий кашлем, какой бывает при воспалении легких, так вот я немного успокоился, мой платок, само собой, уже не годился ни на что, и я спросил парнишку, нет ли у него салфетки, той не оказалось, какая-то девочка, сидевшая с другой стороны, выручила меня, и я смог прийти в более или менее приличное состояние, впрочем, для этого общества я был человеком конченым.

Несмотря ни на что (несмотря на то, что мне уже было все равно), я хотел узнать какие-нибудь подробности, но с паренька слетела разговорчивость. Он удивился, что я ничего не знаю, случай-то ведь был громкий, автобусная катастрофа, прямо перед Новым годом, газеты писали, но откуда мне было знать, что Яцек здесь каким-то боком замешан, и паренек признал мою правоту, потом кто-то вышел от пани Кнапик, и он зашел, больше его я не видел, точнее, еще разок, когда я входил, даже успели сказать на прощанье друг другу «пока».

Позже я вспомнил, что действительно, когда я ехал в Закопане на тот Новый год, на котором вел себя как животное, со мною в купе сидела молодая пара, все еще гордая обручальными кольцами, оба ниже уровня моих симпатий, особенно она — выглядела так, будто ей было лет шесть, и я все думал, как можно жить с такой, а после стал украдкой косить глаза на то, что они (вместе и чуть ли не вожделенно) читали, а была это одна из тех черно-бело-красных газет ( с заголовками цвета крови ), которые, как правило, никто не читает, потому что никто не покупает, и в которых полно самых удивительных сообщений, а в этой была заметка об автобусе, в котором нашли пять трупов, убитых из пистолета, а поскольку среди них был офицер Войска Польского, владелец этого оружия, следствие было засекречено; гипотезы, выдвинутые автором заметки, я счел неосновательными, а потому и не запомнил.

Мне будет тяжело описать то состояние, в какое ввергла меня новость о смерти Яцека. Уже один тот факт, что, думая о ней, я не мог не думать о тех конкретных обстоятельствах, в которых она меня застала, был причиной того, что я думал о ней весьма неохотно, а честно говоря, вообще о ней не думал, она оставалась для меня скорее чем-то странным, чем печальным. Да и Яцек в памяти моей порядком стерся, давно уже перестал быть тем человеком, с кем мне когда-нибудь захотелось бы встретиться, поболтать, он существовал для меня больше в прошлом, чем в настоящем. Поэтому его смерть имела в себе некую досадную несущественность, и она не столько изменяла, сколько утверждала состояние вещей, уже имевшее видимость некоей стабильности. Но в то же время, упрочивая статус-кво, она придавала ему излишний драматизм; мысль о том, что кто-то, кого я знал, притом совсем неплохо, находится в данный момент среди ушедших в мир иной, вызывала во мне своеобразное возбуждение, впрочем, появляющееся, как правило, в моменты, когда со всей определенностью мы можем прибегнуть к словечку «никогда».