Эрве Гибер - Причуды Артура

Артур поднялся по склону оврага и сел на обочине дороги. Т., путешествовавший тем летом по Соединенным Штатам, ехал на машине вдоль Блинд-Ривер, он заметил Артура и остановился. Вечером он написал мне в письме:

«Он размахивал руками. Лицо и руки были покрыты кровью. Это была не его кровь. Он плакал. Колосящиеся поля у перепутья на берегу океана отливали золотом, как на картине. Я остановился, еще одна машина тоже остановилась. Я понял, что парень попал в аварию, машина упала в поросший ежевикой овраг, ее не было видно, какой-то человек побежал и спустился туда, чтобы ее отыскать. Все движения парня непоследовательны, он был без обуви, то расхаживал из стороны в сторону, то порывался куда-то бежать, садился на пыльную землю и камни возле дороги. Женщина, которая тоже остановилась, пыталась его успокоить, беря в руки его голову и гладя по спине. Он ни минуты не сидел спокойно, если б он мог, он бы порвал себя на куски. Он, весь в пыли, все больше и больше погружался в отчаяние. Из него нельзя было вытянуть ни одного слова, мужчина вернулся и сказал, что в овраге лежит тело мальчика. Это еще больше усилило его муки, он думал, что убил друга. Мы оказались в далекой глуши, помощь не приезжала. Мне было больно смотреть в глаза этому парню. Слюна, слезы и кровь закрыли маской его лицо».

Артур продолжил путь, босиком, с пустыми карманами, сжатой ладонью, и шел бесконечно; он хотел отыскать лесную лачугу, где они с Лапочкой распаковывали сокровища. У него выпадали волосы, отрастала борода. Питался он, в основном, землей и листьями и иногда ощипывал какую-нибудь птицу, сбитую на лету машиной, но не съедал ее, а высасывал из нее кровь, но чаще всего ему нравилось просунуть внутрь палец, через клюв или анус, чтобы ощутить прохладу нежного тельца. Когда он шел через деревню, дети швыряли в него камнями, так как он был безоружным, нищим и одиноким, а, поскольку он не разговаривал, то потерял слух, подобно Лапочке, и больше не замечал никаких звуков. Он начал собирать на пути куски разной бумаги, если та была прочной и не очень запачканной, он оборачивал ее, подвязывая бечевкой, вокруг себя под рубашкой, эти слои защищали от ночного холода и сырости, и, размягчаясь, намокали во время бурь, превращаясь в ужасный компресс, во сне разраставшийся в гигантскую присосавшуюся пиявку, днем же солнце, согревая, высушивало бумагу, делая ее прочнее и обращая в панцирь, наделенный, казалось, магической силой. Еще он собирал в водостоках и мусорных урнах использованные или засохшие стержни самопишущих ручек: у него появился план, как только вернется в хижину, развернуть все эти обертки, разгладить и нарезать рулоны, он еще не имел представления, что именно будет писать на них, но знал, что станет писать годной рукой все оставшееся ему время. Он больше не ел чернившую зубы землю, считая ее отравленной, а листья использовал только, чтобы сморкаться, он поедал все, что ползало и шевелилось. На обочине одной из дорог он поднял перчатку, отдаленно напоминавшую ту, что принадлежала Лапочке, и это была единственная вещь, которую он позволил себе присвоить.

Он отыскал лес, но не нашел хижины: ее снесло грязевым потоком. Он счел себя обязанным построить там, где она, по его мнению, находилась, новую хижину: бумаги и стержни от ручек послужили для составления чертежей. Когда он расположился в новой постройке и смотрел на то, как она выглядит, на линии и углы его новой обители, ему показалось очевидным, что нужно смастерить что-то еще, но что? Он не имел понятия. Он пытался придумать, но растерял все свои знания. Иголкой от циркуля он принялся рисовать линии, квадраты, треугольники, кружки, всякую геометрическую пачкотню, которую мог расшифровать только он один, если бы со временем не потерял ключ к нарисованным ребусам.

Он подолгу рассматривал эти фигуры, глядел на них дни и ночи до тех пор, пока они не раскрывали ему возможности глубины и рельефа: дуги и стрелки понемногу превратились в розы ветров, астролябии, крылатые и колючие кубы, но зачем нужны все эти предметы, оставалось неизвестным. Он старался развернуть на пергаментах эллипсы и параболы, хотел исчислить рефракцию в зените, но то, что он чертил, не отбрасывало теней. Тогда он свернул пергаменты и сделал из них подзорную трубу: по ночам он наблюдал за появлением звезд и принялся мастерить лунные часы. Он измерял угловую высоту небесных тел, следил за приближением равноденствия. Потом ел сено. Потом хотел записать на одном валике собственный голос. Потом собирал в трещинах в земле свою мокроту и доводил до кипения. Потом заинтересовался акушерством и принялся чертить кончиком палочки на земле различные стадии беременности. Он путал науку и святость, кухню и алхимию. Он потерял разум.