Джеймс Олдридж - Сын земли чужой - Пленённый чужой страной, Большая игра

Руперт выбирался наружу при малейшей возможности (далеко он не уходил, боясь потерять из виду фонарь) и вглядывался в причудливые ледяные глыбы, принимая чуть не каждую из них за медведя. Иногда он отправлялся на поиски сброшенных с самолета мешков с продовольствием, которые не успел подобрать вначале. А когда разыгрывалась пурга, долгие дни безвылазно сидел в их холодном убежище.

Руперт рассказывал Водопьянову о своей молодости, но даже в этих условиях не мог раскрыть ему смысла того, что е- нем произошло. Человек живет двумя жизнями — внешней и внутренней, и единственный способ рассказать о своей жизни — это передать ее внутренний смысл. А внешние события едва ли о чем-нибудь говорят.

Поэтому он предпочитал слушать Алексея, который рассказывал ему о своем детстве, прошедшем под Тулой, о том, как он пас гусей и как ему доставалось от взрослых. Он убежал из дому, решив стать героем только потому, что был однофамильцем знаменитого полярного летчика Михаила Васильевича Водопьянова.

— Поэтому я и пошел в авиацию, — весело сказал он Ройсу, — понимаете, та же фамилия! А что за человек Михаип Васильевич! Он, Громов, Данилин, Чкалов, Головин были для нас, ребят, богами. Та же фамилия — я считал, что мне очень повезло.

Водопьянов вздохнул, его переполняли воспоминания.

И Руперт слушал его, а он пытался дать ему ключ к русскому языку, потому что, говорил он, к любому языку можно подобрать ключ, да и не только к языку, а ко всему на свете.

— Прежде всего вы должны запомнить, — твердо сказал Водопьянов, — что в русском у всякой вещи есть род. И никаких артиклей. Мы никогда не тычем пальцем ни в вещь, ни в слово. Не так, как вы, англичане. The man, the world. Зачем вам это нужно? В русском все возникает внезапно. Человек! Мир!

И он вдруг засмеялся, восхищенный образной выразительностью своего языка.

Обязанностей у Руперта была прорва, и он всегда чего-нибудь не успевал. Он устранил течь в керосиновом баке, забил один конец фюзеляжа снегом, чтобы его легче было отапливать, а для большей теплоты обтянул стены и потолок парашютным нейлоном. Капать сверху перестало. Он попытался усовершенствовать вентиляцию, боясь угореть насмерть от лампы и примуса, и начал строить из кусков обшивки сани, на тот случай, если льдина треснет и им придется перебираться на другую.

Руперт старался организовать свою жизнь как можно рациональнее: продуманно строил день, берег силы, регулярно занимался русским (в котором быстро преуспел, потому что у него были способности к языкам), педантично ухаживал за Водопьяновым. Он старался оставлять Водопьянову больше еды, чем себе, но Алексей быстро раскусил его хитрость и яростно воспротивился.

— Так не годится, Руперт. Добра от этого не будет. Посудите сами, если вы ослабеете, я же вам помочь не смогу и сам останусь без помощи. Вот из чего надо исходить. Вы должны есть больше, потому что вы работаете, а я нет.

«Когда-нибудь, — решил Ройс, — мы с ним поговорим поподробнее о том, что он считает добром, а что — злом».

Он не стал спорить, но настаивал, чтобы Водопьянов ел побольше калорийной пищи, такой, как шоколад, и поменьше — объемной, потому что за ним действительно надо было ухаживать, как за ребенком.

Кроме того, Руперту приходилось массировать ему ноги, чтобы хоть немного разогнать кровь, ибо теперь ясно было, что ноги не переломаны, а парализованы из-за повреждений позвоночника.

Ясно было и то, что Водопьянов никогда не уйдет отсюда на собственных ногах.

И он все время твердил об этом Ройсу.

— Весной вам надо уходить. Потому что мне отсюда не выбраться.

— Я вас потащу, — неожиданно для себя сказал Ройс.

Он отчетливо понимал, что иного выхода у них нет. Но пока что Руперт гнал от себя эту мысль. А скоро им обоим стало не до разговоров о будущем — зиме не видно было конца, и они все больше дичали. Часто они спали целыми сутками или проводили дни в полном оцепенении и жевали свою пищу, как звери, почти не замечая друг друга, лишь изредка перебрасываясь двумя-тремя словами. А порою просто молчали в тупой отрешенности.

█

При всей своей апатии они чувствовали себя в относительной безопасности до тех пор, пока однажды утром у Водопьянова не началось ухудшение: его лихорадило, и он отказывался от еды. Ройс поднялся и стал варить овсянку с глюкозой, сердито бормоча себе под нос:

— Этот чертов русский опять торопится на тот свет…

Водопьянову стало хуже после целой недели особенно тяжелого шторма. На шестой день в полночь ветер задул с такой силой, что фюзеляж внезапно сдвинулся с места. Когда он качнулся, Ройс открыл глаза, а Водопьянов закричал: