Михал Вивег - Летописцы отцовской любви

- Как вы полагаете, шеф, могу ли я для подписывания спуститься вниз? спросил я Фишера еще до того, как все началось.

- Вниз?

- Я имею в виду под стол.

- Под стол?

- Под столом мне привычней, - объяснил я ему. - Здесь, наверху, как бы это сказать, не моя стихия.

На лице у книготорговца отобразилось недоумение. Люди в магазине улыбались.

- Я всегда предпочитаю смотреть снизу вверх, - говорю я. - Наверху я всякий раз теряю чувство реальности. Это напрочь расшатывает мою психику.

- В таком случае, - наконец восклицает Фишер, - почему нет?!

Я залез под стол и начал раздавать автографы, однако чую, что-то не клеится. Раз-другой подписал - и нервы пошли вразнос.

- Не хотелось бы, шеф, без конца затруднять вас, но не нашлась бы здесь какая-нибудь скатерть? Без скатерти я всегда чувствую себя страшно обнаженным.

- Скатерть? - говорит Фишер.

- Точняк, шеф. Sorry, но без скатерти я скорей всего не справлюсь.

- Стало быть, скатерть? - говорит Фишер. - Нормально.

Он посмеялся, но скатерть принес. Я враз почуял себя гораздо лучше. Я шлепал подписи одну за другой - каждая занимала секунд пятьдесят, не более. Единственная заковыка заключалась в том, что меня практически не было видно, но Фишер с одной продавщицей утрясли дело запросто: повесили табличку АВТОР ПОД СТОЛОМ. Люди, по крайней мере, смеялись, а в литературе, думаю, это дело первейшее, не так ли? Подписывание теперь шло как по маслу. Телки нагибались ко мне - аж сиськи из выреза выскакивали.

- Я видела вас по телику, - говорит одна такая вполне клевая.

- Фантастика!

Я старался говорить максимально коротко, чтобы сосредоточиться на подписи. А когда не мог сосредоточиться, высовывал язык, что, согласитесь, на автографиаде выглядит довольно придурочно.

- Это было жутко смело, когда вы под конец вылезли из этой будки и нарисовались. Я в смысле: перед всеми. Это было: факт, колоссально.

- Серьезно? Ну спасибо.

С этой подписью я почти что управился.

- Вы, факт, были такой классный.

Финито: подпись - что надо.

- А не могли бы вы приписать там еще "Габине"?

- Нормалек, для этого я и здесь, золотко, - говорю я, хотя рука уже не моя.

Наконец все в ажуре и я могу взглянуть и на ее сиси: офигеть можно!

- У вас красивый почерк, - говорит Габина. - Такой типа детский.

- Это единственное, что у меня еще детское. Все остальное у меня уже чертовски взрослое:

Она хихикнула, огляделась. А когда я подавал ей книжку, сунула мне в руку записочку с телефоном - почти такую же, как в тот раз Линда.

Она взглянула на меня - как, мол, отнесусь к этому.

- Спасибо, малышка, - говорю я сладко. - Лучше этого нет для меня подарка!

А когда она выпрямлялась, то большим пальцем и мизинцем изобразила телефонную трубку. Мизинец потом сунула в рот и облизала. Ну и штучка эта Габина!

Вслед за ней прихилял какой-то хмырь в возрасте.

- Я видел немало писателей под столом, - говорит он, - но никто из них уже не в силах был подписываться.

Он весело поглядел на мою подпись.

- Вы с этим справляетесь еще довольно прилично, - похвалил он меня.

В общем он был мне даже симпатичен, но поболтать с ним не довелось - за ним стояли трое увечных с одним сопровождающим-педагогом. Хотя слово "стояли" не вполне уместно: двое сидели в инвалидных колясках, а тот, что кой-как стоял, для разнообразия был слабоумным.

- Павлик хотел бы кое-что сказать вам, - говорит сопровождающее лицо.

Слабоумный задергал огромной башкой, и из носу у него вывалилась зеленая сопля величиной с детский носок.

- Он стесняется, - объяснил мне педагог и обратился к Павлику:

- Утри нос, Павлик, и скажи пану писателю то, что ты хотел ему сказать.

Павлик растер сопли по роже и что-то пробубнил мне. Я не разобрал ни слова.

- Он говорит, что вы для него настоящий образец для подражания, - перевел мне педагог.

2.

Рената говорит, что мое "отпускное" писательство ей нравится, но я-то отлично знаю: чтобы пташку изловить, надо песню заводить. Однако признаю, что в определенном плане такое писательство - дело хорошее: приходится ломать голову и вспоминать вещи, о которых и думать забыл. Когда я поначалу здесь на пляже вспоминал о Ренаткином детстве, у меня перед глазами всплывало главным образом то, что было заснято или накручено камерой (если представить, сколько раз все эти пленки и кассеты с ней я просматривал, то, думаю, это нормально). Теперь, когда уже не впервой сажусь за писание, вспоминаются вещи, которые я вообще никогда не снимал. Вот хотя бы такое: у Ренатки все маечки всегда были грязные - в пятнах от апельсинового сока, который мы с моей бывшей женой для нее отжимали. Или как она в четыре года в автобусе по дороге в Бенецко читала по памяти всего Максипса Фика, которого выучила с пластинки, и как весь автобус ахал от удивления. Вспоминаю также, как я брал ее из ясель, а позже из детского сада, как там ужасно воняло и как пани воспитательница и остальные дети, завидев меня на пороге, во весь голос кричали: "Ренатка - домой! Ренатка - домой!" - и как потом Ренатка в фартучке подбегала ко мне и всегда целовала. Мало-помалу вспомнил я и разную ее одежонку. В основном все перепадало нам от детей свояченицы или от знакомых, дело известное, но иной раз, естественно, мы покупали ей и что-нибудь новенькое. Как-то, например, мы с моей бывшей женой купили ей в "Котве" довольно дорогую зимнюю курточку, которую Ренатка сама себе выбрала, а к ней еще и берет. И курточка и берет были бордового цвета и к Ренаткиным светлым волосикам очень шли. Когда надевали ей что-то новенькое, я всегда поражался тому, какая она у нас красивая (естественно, я знал, что она красивая, но в старой, поношенной одежонке это не бросается так в глаза, как в чем-то действительно модном). Мой отец ежегодно привозил ей из ГДР джинсы, поначалу такие, детские, с резинкой на поясе и цветной вышивкой на карманах, а потом уже и настоящие (в то время их далеко не каждый имел). Когда Ренатке было тринадцать (то есть спустя год после нашего развода с женой), он привез ей джинсовый комбинезон (тогда такие джинсы с нагрудничком называли "лацлачи", а как теперь называют - не знаю, но это уже не существенно). В тот год мы вместе полетели в Болгарию. Я хотел хоть немножко вознаградить ее за все те трудности, что свалились на нее из-за нашего развода (я-то хорошо знал, что он и ей дался нелегко), и потому предложил ей слетать куда-нибудь вместе. Ренатка выбрала Болгарию. Как дочь военнослужащего, она не слишком-то и могла выбирать. Кроме Болгарии, можно было выбрать только Румынию, Венгрию, Польшу или ГДР (не считая, естественно, СССР), вот она и выбрала Болгарию. Новые "лацлачи" она сразу же надела, только расстегнула бретельки, и все то время, пока мы были в Болгарии, ходила со спущенным нагрудничком - дескать, так носят (носят ли так и сейчас - не знаю, но тогда якобы так носили). Болгары, естественно, все время свистели и орали ей вслед, и я готов был убить ее, но, как обычно, решил лучше помалкивать.